— Выходит, по-вашему, Филин — так настоящая фамилия старика, Пухович он по жене — жертва преступника, который пытается захватить клад?
— Кто же еще! Лучше бы не рыпался, как Дарьина бабушка говорит.
— Про Филина?
— Что вы! Для них он святой человек. Недуги пользовал. Исцелял.
«Тоже правда. Сколько же он людей за жизнь вылечил, спас от смерти? По-настоящему. Не так, как я его тогда, когда не позволил «лекарство» выпить. Получается, я его спас и я же погубил? Спас, когда вышку он все-таки заслуживал, а погубил в момент единственного, может быть, благородного поступка?..»
— Вы, я вижу, не стали бы рыпаться? Помогли бы вы найти клад, если б имели возможность?
Сергей подумал.
— А зачем? В музее такие вещи, конечно, смотрятся. Памятники культуры называются. Хороша культура, когда один всю жизнь под себя гребет и даже на тот свет унести печется, вместе с женами, рабами, даже лошадьми, невинной скотиной! Вам бы хотелось при той культуре уровень духовный повышать? Ну, в музее ладно, пусть школьники программу по истории осваивают, не помешает. А вот кровью эти побрякушки отмывать, простите, не интересуюсь. Пусть лежат там, где их бросили или зарыли, благо не ржавеют…
— Клад нашли, — сказал Мазин негромко.
— Нашли? Вы?
— Нет, к сожалению. Но он найден. Возможно, бичом, а где теперь?
— Валеру за гланды берите. Больше некому.
— Нужно найти Пашкова. Без него доказательств не собрать.
Искать Александра Дмитриевича было между тем бесполезно. Ни один проницательный сыщик не мог предположить, что Саша находится на рабочем собрании, где решается судьба маленького по городским меркам заводика. Сидит в последнем ряду и ждет, пока выступит и освободится директор, Михаил Иванович Моргунов.
Народ теснился в крошечном клубе, где все было, как и много лет назад: стол президиума на невысокой сцене, покрытый выгоревшим давным-давно зеленым сукном с пятнами еще чернильного происхождения, фанерная трибуна, за которой Михаилу Ивановичу было неловко, потому что грузная его фигура никак не могла полностью укрыться за этим экономным сооружением, да и опереться на нее он опасался, еще хрустнут тонкие ножки. Позади протянулся бледно-розовый транспарант с универсальным, на все случаи жизни, обещанием всемерно одобрять внутреннюю и внешнюю политику жизни государства. Инструкторы из руководящих инстанций не раз призывали транспарант обновить, и Михаил Иванович соглашался, но то руки не доходили, то размышлял: а какая в нем крамола? Одобряем же… И год за годом приходили, сидели и дремали на деревянных скамьях в зале люди и одобряли все, что произносилось с хилой трибуны.
Но не на этот раз. Когда Саша протиснулся в зал, там выступал хорошо одетый молодой человек, брезгливо державшийся чуть в стороне от замызганной трибуны. Он сразу взял быка за рога и честно признал, что многое одобряли зря и бездумно и в результате экономика отстала, и даже в далеком Таиланде уже что-то выдающееся выпускают, а на заводе «Красный метиз» много лет невыдающееся гонят, да и, как выяснилось, никому не нужное. И потому, исходя из требований дня, вверху посоветовались — а там, не посоветовавшись, ничего не делают — и, учтя интересы народного хозяйства в целом и города в частности, которому давно уже в центре не хватает нужных площадей, чтобы успешно решить проблему жилья для трудящихся… Ну и так далее, а короче, завод — да и какой это завод по нынешнему масштабу? — решили закрыть и снести, чтобы очистить воздух, и построить дома, и разбить сквер, и тогда всем будет хорошо.
— Всем-то всем, а нам?
Вопрос после такой убеждающей речи, которая с каждым произносимым словом все больше нравилась самому докладчику, прозвучал бестактно и почти неприлично.
Представитель руководства, однако, знал, что существуют теперь демократия и гласность, и оборвать или высмеять узкомыслящего нельзя. Он улыбнулся только терпеливой, снисходительной к ограниченности отдельных граждан улыбкой и пояснил, как поясняет малышу опытный взрослый дядя: