Жена удивлялась особенно, потому что встретила как раз совсем другого человека, с положением и самыми серьезными намерениями, и горько кляла себя за то, что по глупости пожертвовала молодостью ради неудачника и даже пьяницы.
Да, и это случилось с Александром Дмитриевичем. Правда, не в самой худшей форме, одеколон он по-прежнему употреблял после бритья, а не до обеда, но втянулся уже основательно. Сначала удачи обмывать приходилось, потом нервы гасить, а уж в сплошных неудачах куда денешься?
В музее он тоже давно не работал. Ушел, умчался на волне преуспеяния, а возвращаться ползком стыдно было. Вот и прозябал ныне помаленьку: то в обществе «Знание», то на экскурсиях подрабатывал, то в местных газетах краеведческие анекдоты тискал, но все это оплачивалось скудно, так что часто и рубля в кармане не водилось.
«Чистый мизер!» — подвел он очевидный итог и встал с дивана, потревожив скрипучие пружины.
Досадно было вдвойне. Он только что вспомнил о дне рождения Веры. Едва не забыл. Значит, старость не за горами, уже изготовилась к прыжку и вот-вот прыгнет, пригнет, придавит, разорвет вместе с памятью нити, что пока еще связывают с жизнью. У него было обостренное чувство страха перед старостью, перед концом жизни, в которой не удалось ничего добиться, сделать. Нет, не для человечества, даже для себя…
«Стыдно перед Верой!»
Несмотря на всю странность их отношений, он знал, что нужен ей в этот день. Так уж они устроены, женщины. Им необходимо внимание, хотя бы вот такое — «датское». И Вера довольна, что он помнит ее день. Да и сам Александр Дмитриевич дорожил этим ежегодным ритуалом. Как и всякий обряд, он влиял на состояние души. Пусть на короткие часы, но на душе теплело не только от шампанского. Хотя, по существу, это была очередная «тайная вечеря», очередное грустное прощание.
И вот забыл. Вернее, вспомнил слишком поздно. Нужен подарок, а с его деньгами это проблема. Денег-то просто не было.
Александр Дмитриевич протянул руку к стулу и вытащил из кармана пиджака бумажник, старенький и вытертый, купленный в Риге давным-давно и сохранивший лишь намек на силуэт знаменитого собора. Делал он это, конечно, зря. Прекрасно знал, что в бумажнике, за исключением мелочи да троллейбусных талонов, которые иногда залеживались, ибо Александр Дмитриевич не выносил переполненный транспорт и предпочитал в любую погоду передвигаться пешком, находится последний, «аварийный» трояк. И только. Что и подтвердилось… Деньги придется где-то раздобыть. Не мог же он прийти к Вере с пустыми руками.
Раздобыть!.. Возможность, собственно, была одна — одолжить у матери, — хотя делать это крайне не хотелось. И не потому, что не хотелось обременять пенсионерку-мать, малые суммы для него всегда находились и исправно им возвращались. Мучительны были сами просьбы о помощи. И для него, и для матери. Каждый мелкий кредит в очередной раз подчеркивал, что дела у сына не улучшились, что он был и остается неудачником. Это уязвляло ее гордость. Раньше мать реагировала острее, теперь старалась скрывать свои чувства, но от этого обоим было не легче.
«Ладно! — оборвал Пашков тоскливые сомнения. — Жизнь диктует свои законы, нужно подчиняться». Когда-то давно, когда Саша услыхал впервые эту фразу в старом фильме, он воспринял ее как юмористическую. С тех пор много воды утекло, и фраза постепенно обрела для него буквальный жестокий смысл, не осталось в ней ни юмора, ни даже иронии: жизнь диктовала, а он подчинялся. Так произошло и на этот раз. Одолел себя, собрался и пошел. Жилые строения в городе, где прозябал Александр Дмитриевич, как, впрочем, и в других наших городах, делились на новые, старые и очень старые. Лучше других были старые, сооруженные до начала панельно-блочной эпохи. Новые строились хуже. Очень старые были плохими, однако все еще недостаточно плохими, чтобы пойти под немедленный слом. Снос жильцам только обещали. Большинство из них ждало бульдозеры с нетерпением. Но не в «замке», как называл Саша дом, в котором жила мать. Название подсказал не роман Кафки, а само расположение дома подобно замку, господствовавшему над окружающей местностью. Старый каменный дом на склоне был заметен издалека, с улицы к нему приходилось подниматься по вымощенной истертым песчаником тропинке. Потом на третий этаж по лестнице, из тех, что круты и длинны, вплоть до дверей коммунальной квартиры. Там три комнаты занимали трое жильцов. Две старухи и старик. Все, однако, крепкие, даже двужильные, если учесть, сколько прожили и какие времена пережили. Никто из троих не задыхался так, как Александр Дмитриевич, поднимаясь «на башню». Жили старики дружно, хотя люди были очень разные: интеллигентка-мать, простонародная, даже плохо знавшая грамоту Евфросинья Кузьминична и Пухович, человек неизвестного происхождения, которого обе женщины уважительно называли Доктор. Он и в самом деле играл в этой своеобразной коммуне роль недипломированного домашнего врача. Прошлое Доктора было в тумане.