Поселился Пухович в квартире лет пятнадцать назад, приехал откуда-то с севера с женой, но жена вскоре померла. Доктор остался одиноким, жил замкнуто, говорить о себе не любил. Мать иногда, понизив голос, намекала, что Доктор «пострадал». Однако русский человек в это понятие, как известно, вкладывает очень широкий смысл, и догадаться о сути было трудно. Да Саша и не интересовался. Своего хватало.
Александр Дмитриевич потоптался у двери в последних сомнениях и нажал кнопку звонка. Звонки отражали некую квартирную иерархию. Признанным лидером была мать, к ней следовало звонить один раз. Два звонка вызывали из изоляции Доктора. Три — кликали Евфросинью Кузьминичну. Еще он знал, что на один звонок откликался любой, кто оказывался поблизости. Чужие сюда не ходили, открыть дверь значило оказать услугу Варваре Федоровне.
На этот раз открыта Фрося.
Называли друг друга они тоже согласно табели о рангах. Мать была Варвара Федоровна, сосед — Доктор, а соседка — просто Фрося.
— Здравствуйте, Фрося.
— Заходите, Александр Дмитриевич, давно вас не видели, — сказала она приветливо, как всегда с ним говорила. Да и вообще Фрося была существом, добрым от природы.
В дверях общей кухни появился Доктор с пакетом сухого супа в руке.
— Добро пожаловать, молодой человек. Давненько…
— Добрый день, Доктор. Мама дома?
— Дома, дома. Стучите!
Но мать сама выглянула из комнаты.
— Александр? Я очень рада. Ты нас не жалуешь…
Он поспешил войти к ней.
— Прости, мама, был очень занят.
— Это хорошо, что ты был занят. Над чем сейчас работаешь?
— Я пишу статью.
— Это хорошо. Тебе ведь немало лет, а в жизни нужно закрепляться.
«Какое счастье, что для родителей мы вечно дети. Ну, посмотри она на меня без материнского ослепления! Что бы увидела? Пожилого усталого человека, который уже нигде не закрепится, потому что срок вышел и пар вышел. Ни сил, ни мыслей!»
И тут же возникло недоброе.
«А ты где закрепилась? В этой комнатушке, в коммунальной хибаре, среди дешевой старой мебели, приобретенной по случаю полвека назад, когда они с отцом поженились?»
Вслух этого он, конечно, не сказал, только провел взглядом по облезшим никелированным шарам на спинках кровати, по стареньким учительским книжкам на вращающейся черной этажерке, по фаянсовым тарелкам в посудном шкафчике, по пейзажику, старательно выписанному любительской кистью с плохо различимой надписью: «Дорогой учительнице от признательного ученика Николая». Этого Николая угнали в сорок втором в Германию, где они сгинул, а может быть, и процветает, только не в живописи, конечно.
— Как ты, мама?
— Хорошо.
Слово «хорошо» он слышал от нее очень часто. Мать была гордой и терпеть не могла жаловаться, да и казенный учительский оптимизм, впитанный за много лет школьной работы, приучил к непреклонной бодрости. Саше же за словом этим всегда слышалось — «Все хорошо, прекрасная маркиза!»
Наверное, Варвара Федоровна почувствовала его обычную реакцию, потому что повторила упрямо:
— У нас все хорошо. Вчера Фрося испекла пирог с луком и яйцами. У нее был день рождения. И не мешало бы тебе ее поздравить.
Как бы подслушав соседку, Фрося постучалась в дверь и толкнула ее свободной рукой, в другой она держала тарелку с куском пирога и стопкой красной наливки.
— Александр Дмитриевич, чем богаты, тем и рады. Правда, пирог не такой, как я раньше пекла, старая уже, не уследила, пригорел, мы его поскребли немножко, вы уж не обижайтесь.
— Что вы, Фрося! Это ж мой любимый…
То, что мать сказала «с луком и яйцами», тоже шло от учительской педантичности. В пояснении не было нужды. Сколько он помнил, Фрося всегда пекла на день рождения именно такой пирог и всегда потчевала им в сопровождении вишневой наливки, которую полагала целебной. Убеждениям своим она не изменила и на этот раз.
— Наливочка, вы знаете, очень полезная. Сейчас все осуждают, а я уж так жизнь прожила, и наш Доктор говорит, что наливка не повредит. Правда, Варвара Федоровна?