Мазин вспомнил о смерти Филина.
— Не казнитесь. Не вы один виноваты.
Пашков его понять не мог.
— А кто? Обстоятельства? Случайность? Эпоха? Застой? Культ личности? Война? Басилевс? Слабость собственного характера?
— Вы задаете слишком много вопросов.
— Вот именно. Нужно главное вычленить. Докопаться до сути самого себя. Чтобы не повторить. Я пытаюсь. Поверьте, оттого, что я не сказал на суде о письме, никто не пострадает. А сказать нельзя мне было.
«Что я мог сказать? Каяться? Делиться сомнениями, коварными ночными мыслями? Кому нужно самораздевание? Клад я не присвоил, это истина объективная, остальное темные подвалы сознания. Как я мог сказать о письме Дарье, «наследнице»? Поняла ли бы она? Или всю жизнь меня кляла? Дарья не Вера. И все. И точка».
Александр Дмитриевич хорошо помнил, как Вера поставила точку.
Она пришла в больницу с яблоками и лимонами. Пашков вышел в коридор, и они присели на замызганный клеенчатый диванчику окна.
— У тебя нет карандаша и бумаги? — спросил он сразу.
— Сейчас посмотрю.
В сумке нашелся блокнот, и Вера, не понимая, разумеется, для чего он потребовался, протянула его Саше вместе с авторучкой.
Пашков огляделся по сторонам. Людей было много, но на них никто не обращал внимания, каждый был погружен в собственные больничные заботы.
— Смотри, что я буду писать.
И, прикрывая рукой блокнот, написал на чистой странице:
«Это важно. Очень».
Подчеркнул жирно дважды и добавил восклицательный знак.
Вера перевела недоуменный взгляд с бумаги на лицо Пашкова.
— Не удивляйся. Читай молча.
Быстро набросал крупно:
«Клад в колодце. Ты должна найти его. Получишь вознаграждение».
Она вынула карандаш из его руки.
«Для вас?»
«Для себя. Так хотел Федор».
Прошел человек на костылях, потом нянечка провела, поддерживая под руку, пожилую женщину с забинтованными глазами.
Вера проводила ее взглядом. Написала:
«Мне не нужно».
И тоже подчеркнула.
«Это последняя возможность», — настаивал Пашков.
Они посмотрели друг на друга. Вера взяла блокнот и еще раз провела черту под своими словами.
Пашков вырвал листик, разорвал его и сунул клочки в карман пижамы.
— Пригласи ко мне директора музея…
Директор, однако, не пришел. Вместо него пришла еще раз Вера и предложила:
— Извините меня, Александр Дмитриевич. Я много думала. Не повредит ли вам такое заявление?
— Я тоже думал, Вера. Конечно, я останусь в подозрении. Но у меня сейчас одно желание — поскорее покончить, избавиться от этого проклятия. Мне все равно, что обо мне будут говорить. Конечно же, одни сочтут полупреступником, у которого сорвалась с крючка жирная добыча, другие — дураком, упустившим счастье, что в открытый рот валилось. Не избежишь!
— А если я напишу от себя? Сошлюсь только на разговор с вами, на ваши предположения относительно клада?
— Зачем тебе впутываться? Придется рассказать о Федоре, о монете.
— Я не стану писать о монете, — сказала Вера твердо…
— До сих пор не понимаю, как она решилась умолчать о монете. Это на нее так непохоже, — поделился Александр Дмитриевич с Мазиным.
Но тот возразил:
— Похоже. Вера советовалась со мной.
Пашков подумал, осознал услышанное и шлепнул себя по коленям.
— Вот оно что! Хотя я мог бы и догадаться… Ну и поведали мы друг другу!
Мазин снова вспомнил Филина.
— Не все. Кое-что недоговорили. Но вы правы, наверно. Человек должен иметь право на тайну. Быть в ответе перед собой иногда труднее, чем перед судом. Однако вам не кажется, что народу прибывать стало?
Пашков поглядел вокруг. Скверик заметно пополнился. Люди подходили, заняли уже все скамейки вокруг, а те, что помоложе, и на скамейки не стремились, стояли кучками. У молодых преобладала военная подтянутость. Собрались и волосатые, и с выстриженными затылками. Подошла женщина средних лет и спросила:
— Митинг здесь собирается?
Ни Мазин, ни Пашков ни о каком митинге ничего не слышали.
Напротив остановился автобус, из него высыпала еще группа людей, а следом затормозило такси, и выпрыгнула Дарья…
За прошедшие дни Александр Дмитриевич и Дарья виделись всего один раз. Она пришла к нему домой после возвращения Пашкова из больницы.