Судья приподнялась.
— Подсудимый, говорите по сути.
— Спасибо, товарищ судья. И вам, я вижу, не хочется, чтобы я, как дурак, топил себя. Но нужно сказать, что думаю. Вот представьте, что я бы так и сделал, шнур выхватил, ему руки заломил… И, короче, я бы сейчас сидел не на этой скамье, а в зале, проходил бы как свидетель и даже почти герой, обезвредивший опасного преступника, а преступник бы, хоть и на моем месте стоял, но живой и здоровый. Понимаете?..
— Подсудимый!..
— Прошу дать мне закончить согласно закону, — возразил Сергей.
— Закон не нарушен. Однако ваше последнее слово — часть судебного процесса, оно должно по сути быть.
— Я стараюсь. Я по сути и стараюсь. Мне сейчас не до общей философии. Но я не только вами судимый, мне в себе разобраться нужно. И я вижу его на моем месте, а себя на воле. И вижу, что, во-первых, Федора убийство не доказано, что Филин в пропавших числится, а Александр Дмитриевич благополучно оклемался. Вот вам и нет ни одного обвинения, за которое могла бы вышка ему грозить. Что же получается? Пшик. Дешевле меня мог отделаться. А дальше бы что предпринял? Зверь на воле?
Судья раздраженно повысила голос.
— Прошу вас не заниматься прогнозами, не имеющими отношения к делу.
— Не буду. Прогнозами. Но в последнем слове скажу: каждый человек имеет право на справедливый гнев. Гнев мной и двигал, и я о нем не жалею. И всем нам без гнева не обойтись. Преступник от нашего гнева сгорать должен. Ни казнями, ни гуманизмом мы справедливости не достигнем, если в людях гнев угаснет. А если будет гореть, то и убивать не придется. У преступников на этот счет чутье развито, они на трусов руку охотно поднимают, на примиренцев. Если вторую щеку подставишь, по ней и получишь, да так, что челюсть хрустнет. Потому что чем больше злу потворствуешь, тем оно злее становится. Иначе бы Фемида в страхе глаза не закрывала.
— Все у вас?
— Нет, заканчиваю. Сказать хочу: я понимаю, убивать — даже последнего подонка — тоже зло. Я это пережил, и второй раз рука, наверно, не поднимется. Это прошу учесть. Но в данном случае я свой долг перед обществом выполнил.
Было тихо. Ни аплодисментов, ни возмущений.
— Суд удаляется на совещание, — объявила судья, по лицу которой ползли красные пятна. Она понимала, что совещаться будет трудно…
— Где подождем? — спросил Игорь Николаевич. — На воздухе?
— Я ждать не буду, — покачал головой Пашков.
— Почему так?
— Если он себе речью этой навредил, тяжело будет приговор слушать. Ну а если освободят из-под стражи, неуместно мне рядом толкаться, когда Дарья ему на шею кинется.
— Тоже верно, — согласился Мазин. — До свиданья?
— Да, пойду. Результат узнать будет нетрудно.
— Счастливо. Да… Вот еще что. Вы Веру увидите?
«Зачем? Новой жизни не бывает, а старой не хочется», — подумал Александр Дмитриевич, но ответил:
— Возможно.
— Сделайте одолжение, верните ей.
Мазин протянул Федорову монету.
— Может не взять, — сказал Пашков с сомнением.
— Теперь возьмет, я надеюсь.
— Хорошо. Попытаюсь. Вам можно звонить домой?
— Куда же еще? Больше некуда.
— Чем собираетесь заняться?
— Я ничего не умею.
— Значит, отдыхать?
— Я и отдыхать не умею. Вот предлагают розыском пропавших людей заняться. На кооперативной основе. И не снилось, что до такого доживу. Но дело, между прочим, нужное. Возможно, пригожусь. Если здоровье позволит. Так что звоните. Буду рад.
Александр Дмитриевич вышел из здания. В сквере шумели, ждали приговора вновь собравшиеся участники разогнанного митинга. Он обошел их боковой аллейкой.
«Им, кажется, гнева не занимать. А мне как жить?»