Малышка давно спала, а они сидели и смотрели на свечу, которая медленно, но неуклонно таяла.
Он вспомнил:
— Откуда это?
— Пастернак. Из «Доктора Живаго».
— Вы читали?
— Да, мне дали почитать.
Она тактично не спросила, кто и что он может сказать об этом запрещенном романе.
Пауза затянулась.
— Кажется, мне пора?
Она не сказала ни «да», ни «нет».
— Не хочется уходить…
— Спасибо за подарки.
— Тебе спасибо. За этот вечер. Я ведь… все один и один.
Он встал и протянул ей обе руки. Ладони сошлись. Она не двигалась. Тогда он наклонился и поцеловал ее, вернее, прикоснулся к губам, ее губы чуть приоткрылись.
— Я останусь? — шепнул он, потому что горло перехватило.
— Если хотите…
Она не сказала «ты».
— Я останусь.
Потом она стелила на тахте, взмахнув простыней, и свеча погасла, но в комнату падал слабый свет ночника из спальни, где спал ребенок. Он хотел помочь ей раздеться, но Вера отстранила его руки.
— Я сама.
Тогда он торопливо разделся первый. Она расстегнула лифчик, и большие, налитые молоком груди опустились и следом на них легли освобожденные от заколок волосы. Она стояла в профиль, чуть наклонив голову и прислушиваясь к тому, что происходило в спальне, но там было очень тихо. Тогда она откинула край одеяла и легла рядом. Он провел рукой по ее холодному телу, она озябла, пока раздевалась.
— Я люблю тебя, — сказал он неуверенно.
— Не нужно об этом. Согрей меня. Мне холодно.
Он приник к ней. Она не отклонилась.
Потом, задыхаясь, он уткнулся лицом в подушку.
Она лежала, дыша тихо и ровно.
Он повернулся на спину.
Хотел сказать, глядя на тень от люстры:
Но сказал проще и искренне:
— Люблю. А ты?
И ясно увидел в темноте, как она повела головой.
— Кого же ты любишь?
— Федора.
Это имя он не ожидал услышать никогда.
— Разве не Генрих… отец?
— Нет.
Федор?! Длинноволосый, похожий на Христа художник из киногруппы казался не от мира сего. И никаких заметных знаков внимания Вере…
— Федор?
Снова она повела головой, но теперь уже сверху вниз.
В спальне вдруг шевельнулась девочка. Вера вскочила и бросилась туда.
Саша встал и оделся. Галстук сунул в карман. Она вышла в халате.
— Спит?
— Да, наверно, приснилось что-то.
— Извини, что я… на Генриха. Ведь у Федора…
— Я знаю. Не нужно об этом. Идите, Саша, я боюсь, Ирочку опять разбудим.
— Если я буду нужен, скажи.
— Хорошо. Идите.
Он шел зимней ночной улицей, не замечая мороза, шел скорее ошеломленный, чем обрадованный «победой». В который раз он оказался глупым и слепым. Ревновал к Генриху, обычному бабнику, любителю подобрать без особых усилий «что плохо лежит», и в упор не заметил Федора. Больше того, пропустил мимо ушей прямое его признание. Правда, это позже случилось, после съемок, и Саше в тот момент не до любовных историй было.
Это произошло, когда полностью рухнул его новый сценарий. Рухнул неожиданно, когда уже, хоть и не без потерь, одолел несколько незабываемых этапов, называемых вариантами, и режиссер с будущим директором даже прикидывали предварительную смету. Тут и произошло…
К худсоветам Пашков притерпелся, знал, что говорят там вещи ужасные, но потом все как-то образуется, и потому не сразу понял, что на сей раз вещи ужасные есть подлинно ужасные и не образуется ничего. Впрочем, ужасного было поначалу не так уж много! Вроде бы разыгрывалась обычная игра, когда умные дяди и тети высказывают несмышленышу горькие истины, а потом сходятся на том — что же взять с неразумного, раз он не Феллини? Все, в общем-то, «не Феллини» — картина будет «не Феллини», и замысел, и сценарий, и режиссер. «Не Феллини», но все-таки и не студия Довженко. Что-то есть… Так что с Богом! Снимайте свою «нетленку».
И в тот роковой день обычные благоглупости катились, казалось, своим чередом. Дама в замше сказала задумчиво, что острота сюжета повредит внутреннему смыслу замысла и нужен другой ритм, это не вестерн, нужно дать возможность зрителю не только сопереживать, но и поразмыслить. Мужчина с трубкой, напротив, счел, что будущей картине не хватает динамики, и почему это мы, черт возьми, не можем совместить ритм с мыслью? Нет, не видать нам успеха, пока не научимся профессионализму. И сколько можно предавать анафеме вестерн! Представитель рабочего класса заявил, что он и сам не Феллини, но твердо знает, что искусство должно воспитывать, и тут старшие опытные товарищи должны помочь молодому. Саша все еще считался преступно молодым, ему даже до сорока нескольких месяцев не хватало!