— Ни в коем случае. Я вам чертовски сочувствую. Вы попали под колесо. Нет, не истории, простое колесо. Хотя, может быть, и истории. Но есть ли разница между колесом истории или какой-нибудь трехтонки Горьковского автомобильного завода? Колесо — оно колесо, Саша. Все думают, что колесо изобрели, чтобы ездить. Ну, на дачу, а если повезет, то и в Крым. Но не всем везет. Одних колесо везет, а других… колесует. Поверьте, я знаю, что такое попасть под колесо.
«Ты знаешь, — подумал Саша недоброжелательно, ибо хуже своего несчастья сейчас не представлял. — Под бутылку ты попал, а не под колесо».
— Не вешайте, однако, нос. Удар сильный, я понимаю, особенно для периферийного человека. Утвердиться в Москве, я понимаю. Но и Москва не рай, поверьте. Здесь тоже не всем сестрам по серьгам. А у вас… У вас там замечательные девушки. Даже не верится, какие у вас встречаются девушки…
Меньше всего был расположен Саша говорить сейчас о девушках, ему захотелось выругаться и уйти.
— Не до девушек, Федор.
— И напрасно. Плюньте вы на Заплечного и его хозяев. Ну кто они в самом деле? Рабы, ничтожества.
— Мне они хребет сломали, вы сами сказали.
— Бросьте! — отмахнулся Федор, но тут же поправился: — Понимаю я вас, понимаю.
— Вы в самом деле выпили лишнего, Федор. Мне пора… собирать чемоданы.
— Саша, милый, переживите это, ладно? Это можно пережить. Посмотрите с другой стороны. Если начальник недоволен, значит, в вашем сценарии что-то есть. Гордитесь!
Довод Саше не показался.
— Утешение слабое.
— А если я о себе расскажу?..
— Лучше о девушках, — оборвал Пашков.
Федор поставил стакан, не допив.
— Как скажете. Кто платит, тот и заказывает музыку. Я хотел о другом, но если о девушках, пожалуйста… Это тоже интересно.
— В самом деле?
— Не иронизируйте. Многие из нас даже не подозревают, что бывают замечательные женщины. Или, как говорят малокультурные люди, очень замечательные. Знаете, Тургенев был совсем не так наивен, как сейчас кажется. Он был художник, видел то, что недоступно обывателю.
— Вы еще о Тургеневе хотите?
— Не о нем. О девушке. Она живет в вашем городе. А вы работали вместе и не видели.
— Пора мне, Федор.
— Понимаю. Я хотел бы передать ей привет, но не нужно. Что такое привет? И зачем я ей вообще? Вы же видите меня?
— Вижу.
— А вы, кажется, всего и не знаете…
— Взять вам еще вина?
— Нет, хватит… А впрочем, возьмите.
Саша покинул «Юпитер», мягко говоря, не в лучшем настроении. О Федоре он тут же забыл и принялся из гостиничного номера интенсивно названивать режиссеру. Но тот исчез. Со студии ушел, дома не появлялся. Жена неизменно и сочувственно отвечала пьяному Саше, что мужа нет и она о нем ничего не знает. На другой день только Саша сообразил, что режиссер тоже напился, но уже не с ним.
Простились они на вокзале. Режиссер пришел проводить бывшего автора до вагона.
— Саша! — Он по привычке обнял его за плечо. — На меня зла не держите. Кино — жестокая штука. А я в самом деле не Феллини, который там, в свободном мире, любой бред снять может, никого не спрашивая.
— Разве я бред написал?
Они стояли на платформе под часами, и стрелки нервически дергались, будто спешили отсчитать последние минуты их сотрудничества.
Режиссер отнесся к вопросу серьезно.
— Смотря с какой позиции взглянуть. Ведь там у вас… Простите, у нас. Ну, короче, нам это кажется нормальным, а им нет. Вы видите в нашей жизни что-то такое, пугающее, а они этого видеть не хотят. Не нужны им эти страхи, намеки на неблагополучие. Нет его в лучшем из плановых государств. Ферштейн? А раз в «жизни так не бывает», выходит, ваш сценарий — бред. Если все видят милого котеночка, а вы крысу, значит, у вас бред, белая горячка. Значит, от вас подальше нужно держаться, вернее, вас подальше держать. Вот они нас и послали… подальше.
— Не мы же одни сценарий одобрили.
— Ну, вы неумолимы, Саша, — сказал режиссер и с надеждой взглянул на прыгающие стрелки. Ему стало скучно. Он не любил объяснять азбучные истины.
— А они от нас, как от зачумленных…
— Неумолимы и просты душой. Они оказались близорукими. Пошли на поводу у вашего таланта, если хотите. И их поправили. А они доверяют впередсмотрящему. Все просто, Саша, пора в вагон.
Саша двинулся покорно к открытой двери, но у самых ступенек не удержался.
— И вы доверяете?
Режиссер вздохнул.
— Я не обижаюсь на вас, Саша. Но у него бинокль. И право журить нас, близоруких… Отечески.
— Отечески?
— Ах, Саша! Мы же с вами так хорошо понимали друг друга. Спросите что-нибудь полегче.