— А я так не думаю. У нас сплошь и рядом — хороший уйдет, плохой останется.
— Тоже верно. Но теперь и эти понятия: хороший — плохой скорректировать придется. Вот я сказал тебе — рвачи. Для меня тот, кто хорошо работает, а денег лишних не просит, человек хороший, а если он готов работать, скажем, на двести рублей больше, а с меня за это сотню требует, я на него уже с холодком смотрю; значит, он о своем кармане больше общего блага печется. Так меня выучили, так воспитали, что общее благо бескорыстным должно быть, так я и старался всю жизнь, хотя давно понять не могу, представить, что же это за общее благо, если я женщине в цеху плачу меньше, чем сапоги, которые надеть не стыдно, стоят. Вместо общего блага у меня, Саша, в крови один план пульсирует, а мысли гоню. Любые мысли гоню, указаний жду и разъяснений. Так, может, лучше в парке газеты почитывать, а новое дело своей инерцией не тормозить?
Моргунов промолчал.
— Вот так я о собственной перестройке размышляю. А у тебя, значит, с ней все ясно? Свою-то ты позицию определил?
— Нет, к сожалению.
— Не веришь?
— Ну, если не верить — как жить? Пока больше читаю. Пытаюсь разобраться.
— «Мужики и бабы» роман прочитал? Как труженика на селе извели?
— Прочитал.
— Отцу бы моему почитать… Да уж поздно. Многое у нас поздно делается. Не от японцев мы, Саша, отстаем, от себя, от своих людей лучших, от мыслей, от ума своего, от труда своего… Эх, елки-моталки!
— Отец ваш тоже пострадал?
Михаил Васильевич поколебался.
— Про отца, Саня, я долго не знал ничего… — «Саня» вместо «Саша» прозвучало мягко, доверительно. — Мать мне говорила, бросил он нас. И плачет, конечно. Ну, я понимал это, как положено, — бросил, ей и обидно. Утешал глупо: «Чего убиваешься! Не стоит он твоих слез». А она еще больше плачет. А потом, когда уже не было его на свете, рассказала правду. Они в селе жили, когда я родился. Ну, отец зажиточным считался. Очень уж трудяга большой. Ведь он, да и другие, никого не эксплуатировал. Да и как? Наемный труд запрещен был, земли тоже нигде не прикупишь, государственная, значит, трудом только. За то и революцию защищал, чтобы землю получить и трудиться. Ну а потом, сам знаешь, что началось. Труженик в кулаки попал. А тут еще на отца кое-кто из властей зуб имел, потому что не поднимал руку, как мартышка, за всякую дурость. Короче, решил он так. Развод нам дать, чтоб уехали. Другого пути не нашел. Говорил матери… Да что я рассказываю… Хочешь, я тебе бумагу покажу? У нас же к бумаге всегда веры больше.
— Что вы, Михаил Васильевич!
— Шучу, Саня, хоть и не до шуток.
Моргунов повернулся на стуле, полез в ящик стола и сразу, не роясь, достал пожелтевший конверт и лист, потертый на сгибах. Видно, не раз перечитывал его и держал под рукой.
— Я тебе вслух, а то не все разборчиво. Отец-то не шибко грамотный был.
«Родной мой сын Михаил!
Нужно, чтоб ты знал правду, потому что без правды жить нельзя. Кто живет не по правде, тому плохо, сколько бы он власти ни имел либо денег. А еще важнее знать правду об родителях, кто и что за люди они. Твой отец человек честный, и все, что мать тебе расскажет, верь. Такая у нее беда вышла непоправимая, что ты при живом отце сиротой вырос.
Так, сынок, случилось, что местному крестьянину, который Советскую власть завоевал, а Красная Армия из нашего брата, солдата, что с империалистической войны пришли, чтоб мир и землю, что помещики-эксплуататоры пользовались, получить, сломали жизнь те, что себя коммунистами назвали, а сами народу на хребет сели. Не понравилось им, что жить мы хорошо стали, позавидовали и, чтоб власть свою затвердить, решили нас, хлеборобов, под корень пустить, несмотря на все боевые заслуги и трудовой пот. Что было делать, раз я видел, что участь моя была уже в ихней конторе решена и подписана. Один был выход, тебя спасти, выгнать вас с матерью из дому и развод сделать, что по тем временам было легко, хошь сходись, хошь расходись, а в церкву, где мы с матерью венчались, наш трудовой хлеб свозили и ссыпали. Ну, думал я, сын, что биографию твою сохраню, чтоб в анкетах твоих слова «кулацкий сын» не было, а было — «отца не знаю, бросил в младенчестве». Но поверь, жизнь я тебе сберег, потому когда нас, раскулаченных, на снег с эшелона выкинули, многие дети померли, и ты мог помереть.