А теперь ты живой и, знаю, хорошее положение занимаешь, а я вот при смерти нахожусь, потому что от тяжелой жизни рак у меня образовался. Но я доволен, что так сделал, и тут меня люди уважали, потому что и на здешней холодной земле трудились так, что и здешнему народу пользу принесли. А прожил я тут жизнь один, чтобы вам с матерью верным быть. Так считал по совести. Это мое письмо пусть она тебе после смерти моей отдаст, чтобы ты ошибку не сделал, меня не искал да не признал, потому что повредить себе всегда можно.
Прими мое родительское благословение и пожелание долгой жизни и не сомневайся, что отец у тебя не враг и не преступник, а губителям нашим по их делам воздастся.
Долго душа моя по вас болела, но скоро уже отпустит, и хотя я неверующий, потому что много небожеского в жизни видел, но, может, там когда и встретимся.
Саша слушал, опустив голову.
«Дерьмо я, а не литератор. Второй раз поражает меня этот человек. Когда-то неожиданной любовью, теперь еще одной трагедией своей жизни, а я все вижу толстяка-добряка районного масштаба и ничего в нем угадать не могу. Что же я написать способен, если личность такого человека разглядеть не могу! Где же у меня творческое зрение, анализ, художественное чутье? Бездарность я серая…»
— Не знаю, что и сказать, Михаил Васильевич. Жизнь часто любые литературные домыслы превосходит. Может быть, вы и правы, что уйти хотите, достаточно на вашу долю выпало.
— Я по сравнению с отцом жизнь прожил благополучную, — возразил Моргунов. — Недавно побывал я на могиле его. В самом деле от рака умер. В больнице в Братске. Но люди из села, где он жил, забрали, в шугу на барже привезли, похоронили на сельском кладбище. Уважали его, крест на могиле поставили. За могилой присматривают… Вот так, Саня. Хороших-то людей много.
— Только видим их плохо, — сказал Саша, угнетенный собственной мыслью.
Не зная ее, Моргунов кивнул согласно:
— Верно, не те на виду мельтешат. Недавно мне у одного прораба по строительным делам пришлось на дому побывать. Квартира — дворец, паркет хоть в Эрмитаж стели. Прикинул я его расходы, что ж получается? Такое богатство только бесплатно получить можно. Ну зачем ему перестройка, скажи на милость? Да он все свои машины, все бульдозеры, экскаваторы, всю технику поперек дороги поставит, чтобы свой паркет защитить… Но есть ведь, Саня, много людей еще и промежуточных, сбившихся, которые не знают, как жить. Душа одно подсказывает, а жизнь в другую сторону тянет. Вот и двоится человек, троится. На собрании один, в семье другой, а с собутыльниками третий. Вот кого выручать надо. Мне, знаешь, плевать, что за границей сейчас компьютеров больше. Они, между прочим, тоже заводская продукция, и кланяться перед ними не стоит. Это дело поправимое. Людскую суть обрести нужно, вот главное. Разобраться наконец, зачем кровь проливали, зачем на снегу мерли, зачем голодали, зачем врали себе красивыми словами — вот что уяснить нужно. Эх, Саша, — одернул вдруг себя Михаил Васильевич, — долгий этот разговор, а зачем ты пришел, я так и не узнал еще, заболтался.
Александру Дмитриевичу снова стало неловко. «Писатель-кладоискатель»! Он пожалел, что пришел, но деваться было некуда.
— Да я пришел… Я все в прошлом роюсь.
— Что ж выкопал?
— Пока ничего, — усмехнулся Саша случайной игре слов. — Спросить хотел у вас как у бывшего подпольщика…
— Ну, мое подполье мы давно перекопали…
— Все-таки. Вы знаете о нападении на железнодорожный мост?
— Кто ж про него не знает?
— Хорошо знаете?
— Плохо.
— Плохо? Как же так?
— Это нападение произошло в самом начале, только немцы пришли. Подполья настоящего тогда еще не было. На мост окруженцы вышли. Наши-то многие попадали в окружение. Ну и пробивались как могли. И урон нанести старались. Вот и рванули мост. Но без нас.
Саша огорчился, но он знал, что Михаил Васильевич предпочитает недоговорить, чем сказать лишнее, и потому решился пойти дальше.
— А можно еще вопрос?
— Конечно, Саша, о чем разговор!
Как только они перешли на общие темы, он уже «Саня» не говорил.
— Вы слышали о «кладе басилевса»?
Моргунов как-то непонятно сдвинул брови.
— А ты что слышал?
Пашков удивился. Встречный вопрос был не в характере директора, человека открытого.
— Простите, Михаил Васильевич, кажется, мой вопрос вас затруднил?
Директор тронул пальцами затылок.
— Верно. Есть одна закавыка. Но, думаю, делу она не помешает. В чем суть-то дела? Клад-то, я слышал, пропал.