Очкарик притащил из кухни белый табурет.
— Точно! — порадовалась своей памяти Дарья. — Он вам письмо оставил. Когда мы поженились, я в его бумагах видела. Кажется, на антресоли.
Вскочив на табурет, она приподнялась на цыпочках и вытащила пыльную папку.
— Здесь!
Дарья дернула шнурки, распахнула папку, и там прямо сверху Моргунов увидел конверт со своей фамилией, именем, отчеством и адресом.
— Вам? — спросила Дарья. — Вот видите! Здорово получилось?
Михаил Васильевич так не считал; по его мнению, письмо с адресом должны были в ящик опустить, а не засовывать на антресоль, и хотел было уже сказать об этом с досадой, но увидел, что конверт распечатан и пуст.
— Где же письмо?
— Не знаю, — пожала плечами Дарья. — Мы не вынимали. Ох! Посмотрите, он же не заклеен. Значит, нету письма. Видите? Потому и не послали.
В самом деле, заметно было, что конверт не запечатывался, был только подготовлен, чтобы вложить письмо.
Дарья смотрела с сочувствием.
— Послушайте! А может, оно в бумагах? Возьмите их, а? Тут о войне разное. Вам, наверно, интересно будет…
Так нежданно-негаданно попали в руки Моргунова бумаги Лаврентьева, и теперь следовало пояснить Пашкову, кто же был этот человек и что в его записях может оказаться полезным для Александра Дмитриевича. Правда, предстояло в этом объяснении кое в чем повиниться, но Михаил Васильевич преодолел колебания. «Лучше поздно, чем никогда», — подумал он, испытывая, однако, некоторую неловкость.
— Ты, Саша, помнишь, когда твою картину снимали, был здесь в городе с нами недолго один человек, приезжий… Такой не по годам моложавый… Он тут вроде бы случайно оказался твоему режиссеру соседом по номеру в гостинице и как-то с вами в ресторане обедал, когда ты меня привел. Помнишь?
Саша помнил, помнил и то, что режиссер этого человека ценил как германиста, но тот быстро исчез, уехал, и больше никогда Саша о нем не слышал.
— Да, внешне я представляю его, но не больше, даже фамилии не помню.
— Фамилия его была Лаврентьев. Он умер.
— Умер?
— Да.
— Разве вы его знали? Вы же его в ресторане впервые увидели!
— Не совсем так. Меня с ним, Саша, можно сказать, жизнь три раза сводила. Первый раз в войну, потом вот на съемках и еще после смерти его.
— Когда? После?..
— Да-да, представь, можно и так сказать.
И Моргунов, поднявшись, подошел к книжному шкафу, отпер дверцу, найдя на колечке с брелоком нужный маленький ключик, и достал папку с бумагами.
— Вот это третья наша встреча. Печальная. Папку эту мне племянница его передала. Тут записки некоторые, мысли, размышления… Тебе как пишущему человеку это любопытно будет, я думаю, как и чем человек на войне жил. Есть тут и по твоему вопросу, хотя немного.
Саша еще не понимал.
— Да кто ж он был, этот Лаврентьев?
Моргунов покачал головой.
— Был он самый для вас тогда необходимый человек и в то же время бесполезный.
— Что за загадки, Михаил Васильевич?
— Есть и отгадка. Необходимый, потому что он именно и работал в здешнем гестапо.
Обухом по голове — вот чувство, которое испытал Пашков, услыхав эти слова. Живой герой и участник сидел с ним за одним столом, слушал их дилетантские споры, усмехался наивности, незнанию и самоуверенности и прихлебывал боржоми из бокала!
— Ну а режиссер? Он как же?
— И режиссер не знал. Никто не знал, кроме меня.
— Но как же вы!..
— Понимаю, Саша, понимаю. Но я тебе сказал только что — был он для вас и бесполезный человек, потому что если б вы снимать стали, как он знал и видел, никто бы вашу картину на экраны не выпустил.
— Сейчас бы вышла!
— Сценарий бы даже не утвердили.
— Вы так с ним решили?
— Решили, что в твоем сценарии вреда нет и вмешиваться в работу вашу не стоит.
Саша был ошеломлен и возмущен так, что не мог сдержаться.
— Слушайте! Да вы понимаете, что говорите! На кого ж нам беды наши валить, если два участника, знавшие правду, сидели с нами за столом, боржом прихлебывали. И всю мою выдумку, вранье, чушь не только не разоблачили, но и одобрили молчаливо! На кого ж нам жаловаться, что двоедушие, что лицемеров, карьеристов, наркоманов вырастили! На кого?
Моргунов провел ладонью по черепу.
— Спорить с тобой не буду. Видать, всякому овощу свое время. Не шуми. По тем временам и у тебя правды немало было.
— И мы этой кормовой свеклой людей кормили! Да вы понимаете, что вы не только зрителям, вы и мне страшный вред принесли. Лучше бы запретили сценарий, лучше бы на полку, так я бы себя человеком чувствовал.