— Тут недалеко, под горку. Тропкой.
Вниз он пошел первым. Дарья следом.
— Да тут и шею сломать можно. Погодите, я за вас держаться буду.
— Не бойтесь, мы уже пришли.
Полудеревенский дом, колодец с поржавевшей цепью, старые деревья во дворе — все ей страшно понравилось.
— Шикарно! Дом предков. Гасиенда. А главное, в городе — и не в городе. Смотрите, река рядом, и никого. Слушайте, да ведь здесь без купальника купаться можно.
Александр Дмитриевич огляделся. Действительно, поблизости людей не было. Только на другом берегу возились досужие садоводы.
— Эти не в счет! Дальше забора не видят, — решила Дарья. — Слушайте, я немедленно бегу купаться.
В шкафу в доме нашлось чистое полотенце. Дарья подхватила его и побежала на берег. Александр Дмитриевич присел на старую Захарову койку. Хотел подойти к окну, посмотреть, как купается Дарья, но сдержал себя — сиди, старый дурак! Сдержал не по деликатности, а из опасения, что она заметит его в окне и снова посмеется. Нет уж, хватит.
Он обвел взглядом пустую комнату. Все было, как при Захаре, только картину со стены убрали. Один гвоздь торчал. «Фрося-скромница небось в сарай вынесла», — подумал Пашков.
Вернулась Дарья, неся в одной руке одежду, другой придерживала полотенце, перекинутое через плечо. Больше ничего на ней не было.
— Кажется, я вас опять шокирую?
— Я выйду, одевайтесь.
— Ну зачем? Вы что, голую бабу не видели?
И расхохоталась.
— Помните анекдот? Я сама не помню, отец часто вспоминал. Это еще когда мы арабам помогали. Вот и возник где-то наш советник в бурнусе, а израильский солдат на него пялится. А наш ему: «Ну, чего уставился? Чи ты живого араба не бачив?» Дурацкий анекдот. И ты не бачив?
— Бачив.
— Зачем же уходить?
Александр Дмитриевич все-таки поднялся.
Дарья бросила одежду на стул, подошла к нему.
— Считаешь себя стареньким?
Вторично она говорила ему «ты».
— Я такой и есть.
— А я волшебница, золотая рыбка. Подплыла к нему рыбка и спросила: «Чего тебе надобно, старче?»
Все еще придерживая полотенце, она положила свободную руку ему на плечо.
— Слушай! Я однажды такую кассету видела… Он негр двухметровый, а она блондиночка вроде меня. И раздевает его сверху вниз. Сначала на рубашке пуговицы расстегивает, а потом дальше, а потом на колени перед ним стала. А у него живот такой лиловый, мышцами играет от предвкушения…
Несмотря на меланхолический характер, у Александра Дмитриевича было развито чувство юмора, и он живо представил собственный животик, отнюдь не играющий мускулатурой, и, несмотря на необычность момента, засмеялся.
— Ну что хихикаешь?
— Сравнил себя с негром.
— А ты не сравнивай. Что мы себя вечно сравниваем? То с Америкой, то с Японией. Чем мы хуже их? Вечно хнычем.
От неожиданного у Дарьи проявления патриотизма Саше стало еще смешнее, но она уже расстегивала верхние пуговицы его рубашки.
— Ты, Дарья, чокнутая.
Она протянула другую руку, отпустив полотенце, и оно скользнуло вниз на пол между ними.
— Не бойся… Я на колени не встану. Пойдем в кровать.
Саша отступил на шаг.
— Ну посмотри на меня, посмотри! — Она взметнула руки, приподняв грудь. — Я же красивая. Меня художники умоляли позировать.
Конечно, она была красивой, как не может не быть красивой молодая, хорошо сложенная женщина.
— Ну что же ты? Или тебе женщины каждый день себя предлагают?
«Кажется, я идиотом выгляжу. Престарелый Иосиф…»
И шагнул к ней, стараясь подавить сомнения.
Тело у нее было после купания еще влажное, но очень горячее, билось сердце, и в такт вздрагивала жилка на шее. Он прижался губами к этой жилке.
— Сумасшедшая.
— Нет… нет… нет… Разве тебе плохо?
— Нет… А тебе?
— И мне… и мне…
— Вот видишь, а ты боялся, — сказала она, уже сидя на койке. — Дай мне расческу. Там, на столе, и косметичку.
Она прикрылась полотенцем и стала рассматривать себя в зеркальце.
— Ну-ка, зеркальце, не лги! Кто прекрасней всех на свете?