«Как странно, я всегда жалел Фросю, а оказалось, она меня жалеет. И ее внучка, эгоистка откровенная, что-то генетическое, наследственное в себе носит, ведь не могла же она страстью воспылать да мимолетному влечению поддаться — ну какое ко мне может быть влечение? — а вот подарила себя. Жалость унижает? Вранье. Без жалости человека нет».
— Мы с матерью очень разные люди.
— Все разные… У моего мужа дядька был. Немецкую литературу преподавал. Я его видела пару раз, давно, ученицей, мы-то со своим супругом еще со школы «дружили» — вот и видела дядьку. Ну, истинный немец. Постненький такой, чистюля. На кухне все чашки вымыты, книжки на полках по алфавиту расставлены. И странный ужасно. Студентов никогда не заваливал, а они его не любили. Рассказывали: если знаешь, молча хорошую оценку ставит, если не знаешь, тоже положительную, но когда зачетку отдает, обязательно «битте» скажет. Оказалось, он в войну в гестапо служил.
— В гестапо? Его разоблачили? — не понял Саша.
— Нет! Он наш. Внедрен был вроде Штирлица. Это мы только после его смерти узнали. Но, представляешь, как в него дух гестаповский вошел! Двоечников за неполноценных держал. «Битте, мол, швайн тупая!»
Александр Дмитриевич приподнялся.
Дарья провела рукой по его груди, дотянулась до живота.
— Слушай! А ты не пробовал трусцой бегать?
— Погоди. Как вашего дядьки фамилия?
— Такая, как у меня, я же с ним породнилась.
— Неужели Лаврентьев?
— Да ты что вскочил?
— Удивительно! Это, значит, ты Моргунову его бумаги отдала?
— Ну, даешь! Слушай, ты сейчас тоже где-нибудь служишь?
— Нет. Мне вчера Моргунов эти бумаги показывал.
— Надо же! Знаешь, мы их полистали, секретного вроде ничего, так, обрывки из отрывков на вольные темы. То он писал, как в ГДР ездил, то насчет молодежи брюзжал, ну и всякая муть. Да мы все и не читали, почерк мелкий, многое перечеркнуто. Короче, мы решили, что это все личное… Вот и валялись бумаги. А однажды приходит дядечка весь шарообразный, провинцией так и светится. Я, говорит, к фронтовому другу… Короче, Моргунов. Я его огорчила, конечно. Друга-то нету. Возьмите хоть бумаги, пожалуйста. Это же не контрольный пакет акций, зачем они нам? Правильно я говорю?
— Наконец-то неправильно. Возможно, эти бумаги дороже акций.
— Ну?
Александр Дмитриевич натянул брюки.
— Куда ты собрался?
— Никуда. Прикрываю телеса, чтобы мне бегать не предлагала. Иди сюда. К окну.
Дарье фигуры стыдиться не приходилось. Она одеваться не стала.
— Видишь опоры старого моста?
Луна светила щедро, лишь слегка ущербленная серой тенью, и опоры в голубом свете выглядели четко и таинственно, как руины древних замков.
— Ну?
— Мост взорвали, когда по нему проходил немецкий эшелон, а в последнем вагоне везли так называемый «клад басилевса». Вагон в воду рухнул, но клад не нашли, хотя немцы всю округу языками повылизывали. Клад-то был уникальный.
— Откуда ты знаешь?
— Ваш дядюшка здесь служил, в гестапо. А точнее, в тайной полевой полиции, гехайме фельд полицай. Его свидетельству цены нет. Все ведь считали, что клад в Германии пропал, а не здесь.
— Думаешь, немцы проморгали?
— Немцы провели тщательный обыск, допросы и даже расстреляли путевого обходчика, хозяина этого дома. Кстати, путевой обходчик и твой дед — одно и то же лицо.
— Не понимаю.
— Да, тут непонятное. Лаврентьев пишет, что обходчика расстреляли, а он педант был, сама говоришь. Но дед прожил еще четыре с половиной десятка. Хотя и был ранен.
— А это откуда?
— От Доктора, вашего соседа.
— Неужели и Доктор в фельд полицай служил? Это же как в анекдоте про ставку фюрера, все там наши…
— Вовсе не анекдот. Доктор был среди нападавших и деда на ноги поставил.
— Может, деда недостреляли? Так ведь бывало. Из могилы выполз?
— Не был он в могиле! Тогда, во всяком случае. С дедом полная ясность. А вот клад тю-тю.
Дарья повела очень белыми в лунном свете плечами.
— Ну и ночка! Бр-рр… Покойники, могилы, клады. Слушай, мне луна на нервы действует. Страшно. Пойдем ляжем. Я хочу к тебе прижаться.
Он протянул руку и обнял ее.
— Слушай! Если найдешь клад, половина моя законно. Раз дом мой и дядька.
— Согласен…
В эту минуту он мог бы многое ей отдать.
Потом Дарья попросила:
— Дай мне глоток водки… Спасибо.
Она хлебнула и опустила бутылку на пол.
— Все-таки интересно…
— Что?
— Клад этот. Который тю-тю. Выходит, он утонул?
— Я бы тоже так подумал, если бы не Фросина монета.
— Она ее здесь нашла?