— А наше дело — клад, верно?
«Наше дело? Что же тогда мне мешает рассказать ему о записи Лаврентьева? О том, что нет необходимости уточнять происхождение монеты? Монета из клада, и самое верное — официально сообщить об этом в музей. А я веду какую-то сомнительную игру в недомолвки. А тут еще Дарья возникла. Завел молодую любовницу, ищу клады. Что это? Поздняя вторая молодость или ранний маразм? Или вечная инфантильность?.. Господи! Неужели я никогда не поумнею? Пошли хоть каплю разума! Дай хоть в старости разобраться в себе!»
— Мне пора, Валентин Викентьевич.
— Фото не забудьте, Саша!
Добравшись до родного, хотя и жесткого дивана, Пашков устроился в углублении между пружинами, вооружился лупой и принялся рассматривать знакомое изображение на снимке. На душе было смутно. За последние годы он привык плыть по течению и не ждал перемен. Река, что несла его, казалась самой Летой, пусть печальной, но ограждающей от суеты на берегах, где ему не удалось преуспеть. Даже «хроническая бедность» незаметно превратилась в дурную привычку, размышлять о ней стало легче, чем пытаться преодолеть. «Разве я один влачу изо дня в день незавидное существование?» Правда, за последнее время некоторые всполошились, устремились кто в кооператив, кто в кустари-одиночки, стремясь вырваться из прозябания, но в этом вопросе Саша был вместе с народом, возмущенно дожидавшимся, «когда же приструнят рвачей». «Пусть попробуют они, я лучше пережду», — сформулировал он свою позицию словами Высоцкого.
И вдруг по зеркальной поверхности пробежала рябь, порыв ветра качнул лодку, и он схватился за борт, теряя душевное равновесие. Он вглядывался в себя, стараясь разобраться в суетных мыслях, раздумывая, что же делать, лечь на дно лодки и не замечать сирен или взяться за руль и сменить курс… «Шесть нулей» манили, как оазис путника, заблудившегося в пустыне, однако он знал, как часто вместо оазиса видится мираж. «Брось! Не поддавайся сирене. Это же Дарья тебя взвинтила. «Помолодел», и дурь в башку бьет. Не для тебя счастливые находки… А Дарья? Разве сама она не счастливая находка? Но ведь удача, как и беда, не ходит в одиночку. Кому-то же достаются выигрышные билеты?.. А сколько их в мусорных урнах и вокруг них валяется! Утихомирься, старик. И зачем все оно возникло!»
Как и многие сограждане, Александр Дмитриевич с некоторых пор оценивал слово «возникать» противоположно его изначальному смыслу. Казалось, недавно еще звучало оно вполне положительно, даже вдохновляюще, означая по словарю «появление нового». Новый, как уверяли, мир возникал на глазах в нескончаемом многообразии: ракеты и плотины, почины и движения, открытия и победы возникали и росли, как грибы после дождя. Наконец объявили, что возник даже новый человек. И вот тут-то вышла осечка. Именно один из новых в какой-то упущенный историей момент придал оптимистическому слову прямо противоположное значение, раздраженно одернут собрата по новому обществу: не возникай! Дескать, незачем, не нужно, хватит. Сказал и был услышан и понят. Так вдохновляющее слово-лозунг в одночасье превратилось в умоляющий призыв смертельно уставших под камнепадом бесконечных возникновений людей. Новое стало не вдохновлять, а настораживать, теперь от него ждали только новых хлопот и осложнений, будь то грядущая реформа ценообразования или неожиданный телефонный звонок.
«И зачем все возникло!» — подумал Саша о «находках» последних дней, и светлые миражи затянулись темными тучами. Он никак не мог решить, что же делать — плыть дальше, вручив судьбу Лете, или взбунтоваться и поднять на судне пиратский флаг! Поэтому неожиданный звонок — в дверь, а не по телефону — вызвал раздражение: «Ну кто там еще возник?» Вопрос был риторическим. «Вычислить» пришельца Саша все равно не смог бы, настолько не ожидал он увидеть этого человека. Да, и увидев, не узнал. Внешность посетителя ничего ему не сказала.
— Что вам? — спросил он недружелюбно.
— Не узнали, конечно? — откликнулся тот тихо.
— Извините.
— Ничего. Я предполагал. Можно мне войти?
Перед Пашковым стоял бродяга, иначе не назовешь. Но вызывал он не опасение, а скорее жалость, до того изношенным выглядел и слабым.
Саша жестом пригласил незнакомца в комнату.
Человек вошел и, оглядевшись, неуверенно покосился на кресло, будто опасаясь, что сесть ему не предложат.
Эта робость устыдила Александра Дмитриевича.
— Садитесь.
— Спасибо. Но я хочу, чтобы вы меня узнали.
— Погодите…
В движениях, в интонации, в голосе гостя слышалось определенно знакомое. «Но кто же он, черт возьми?»