Но пока дела искали его.
Вошел молодой офицер в штатском. Всем своим здоровым, бодрым и отважным видом он как бы являл готовность идти в огонь и в воду, на бандитскую пулю, в логово мафии и на топор пьяного безумца. Но пока он только положил перед Мазиным тонкую папочку.
— Из ночных происшествий… Со смертельным исходом.
И исчез бесшумно.
«Вот кто будет сидеть в этом кабинете в третьем тысячелетии», — подумал Мазин по привычке с иронией, раскрыл папку и увидел труп, сидящий у колодца.
Фото и сам случай не поразили его. Пахло рутиной, черновой работой, которой в уголовном розыске не меньше, чем в любом виде человеческой деятельности. Но вот слова — «писатель Пашков»…
Мазин посмотрел еще раз обе бумаги, где упоминалась эта фамилия. «Нужно встретиться с этим человеком», — решил он. А потом спросил себя: «Зачем?» Спросил, хотя первый позыв был четким. Слово «ныне» характеризовало Денисенко как человека злопамятного — а в том, что он мстителен, Мазин уже убедился. «Ныне» означало, что Денисенко не упускает Пашкова из виду, а следовательно, может попытаться свести счеты с ним. Каким образом? Если Денисенко станет известно о причастности Пашкова к смертельному случаю, он своей возможности не упустит. Для такого любой формальной связи достаточно. Следовало сообщить Пашкову об этом, предостеречь. Но только ли? Мазин старался всегда быть честным с собой и ответил честно: нет, что-то еще его побуждает. Профессиональная интуиция? Нет, не нужно усложнять. Скорее профессиональная привычка не оставлять без ответа даже самые простые вопросы. Сегодня о Пашкове ему напомнили дважды. Совпадение? Почти наверняка. Но все-таки почти…
«Значит, повидаться с Пашковым?..»
Последние сомнения разрешил звонок телефона, не выцветшего городского, с трещинкой на старой трубке, а яркого, модного, недавнего изготовления, который звонил коротко, громко и требовательно. На такой сигнал полагалось отвечать не мешкая.
— Слушаю, — сказал в трубку Мазин тоном, каким говорят — «Слушаюсь».
И услышал четкий голос.
— Игорь Николаевич! Что-то мне не понравился наш последний разговор.
Тон, однако, был примирительный.
— Давайте к общему делу относиться серьезнее. Может быть, поостынем, а? Нужно ли пороть горячку? Вы сколько лет в отпуске не были?
— В полном лет десять. Недельки по две давали…
— Ну, это же работа на износ! Я так и подумал, когда вас слушал. Сразу нервы чувствуются. Я сам в постоянной запарке. Короче, сходите в отпуск. А обо всем прочем потом найдем время поговорить, если возникнет необходимость. Не возражаете?
«Все-таки самая загадочная на Руси категория — начальство, — подумал Мазин. — Ведь редко найдешь у нас человека, который бы о начальстве отозвался положительно. — Зато граф Бенкендорф, Александр Христофорович, кажется, вполне искренне полагал, что счастье России в том, что все в ней делается по воле начальства. Может, и прав был покойный граф?.. Вот и решило начальство волю свою продумать обстоятельно, без спешки. Тем лучше!»
Решив повидаться с Пашковым, Мазин плохо представлял себе нынешнее положение и образ жизни «кинодраматурга и писателя». Сами слова эти показались бы горькой насмешкой Александру Дмитриевичу, который пребывал в черной полосе неудач и не без оснований подозревал, что и впереди его не ждет ничего хорошего.
Недели за три до того, как фамилия Пашкова была так странно зафиксирована в милицейских документах, Александр Дмитриевич валялся на продавленном диване в своей квартире и размышлял по укоренившейся уже привычке о бедности. Раньше он определял ее симптомы мягче, называл безденежьем, но безденежье — заболевание временное, вроде гриппа, а у Пашкова болезнь прогрессировала, не давая оправиться, и диагноз ему пришлось ужесточить: «хроническая бедность, что в мои годы неизлечимо, подобие СПИДа, который уничтожает волю к сопротивлению. Короче, был Александр Пашков, да весь вышел…»