— Нет, мне не везло в личной жизни, — ответила Вера просто.
— У вас ребенок.
— Вы хотите спросить о его отце? Его здесь нет. Он очень несчастный человек. Его сломила жизнь. Зачем это вам?
«В самом деле. Тем более когда я еще не осмыслил, а она не пережила того, что мы оба вдруг узнали».
Мазин ушел от ответа…
Полночи он не спал, а когда невыспавшийся пришел на работу, окончательно пробудил его звонок Дарьи.
— Алло! Это я. Узнали? Значит, я произвела на вас впечатление. Что еще нужно бедной женщине! Между прочим, я по делу. Тут наша коммуналка в волнении. Пропал старичок сосед, вы не посоветуете, куда обратиться? К вам? Чудесно! Оптимальный вариант. Вот что значит вовремя завести знакомство!
Вера волновалась напрасно. С Сашей ничего опасного не случилось. И в то же время нечто произошло. Внутренне, незаметно для окружающих. Однако именно окружающих, в том числе и Дарью, он в те дни не хотел ни видеть, ни слышать. Потому и выключил телефон. Впрочем, на звонок Веры он, конечно, откликнулся бы. Но о такой возможности Пашков не подумал.
Началось со смерти Федора. Не с фотографий, показанных Мазиным, а с надписи на этикетке. Она убедила окончательно, хотя сомневаться и не приходилось. Но вот бывает — все знаешь, все известно несомненно, а осознание случившегося не с фактом приходит. Штришок, мелочь ударит как обухом, и все, что протестовало, не смирялось, поставит на место: да, произошло и прежнего не будет. Никогда. Так и Пашков, наткнувшись на короткую иронично-грустную, прощальную фразу, понял, что не только Федора не будет, но и собственной его жизни убыло, причем не будущей, а прожитой, даже лучшей, когда они так наивно готовились принять на плечи сладкое бремя славы.
Жалел он, в сущности, не Федора, а себя, и был прав, ведь Федор, как раньше мудро говорили, отмучился и перешел в другое измерение, не знающее ни наших радостей, ни печалей, а Саша Пашков остался, и утратил, и понимал, что впереди предстоят одни утраты. Об этом думал он весь обратный путь в машине Мазина, который любезно предложил подбросить его домой, потому что оставаться на «фазенде» Саша не хотел и не мог. «Гори она голубым огнем! Что мне тут охранять, а работа и подавно не пойдет».
Но и дома работа не пошла. Другое заполняло душу, звон колокола, который напомнил, насколько оставшаяся жизнь коротка, и врет Дарья, не прибавит она к назначенному ни десяти лет, ни месяца.
«А что из того? Разве секрет для каждого из нас, что живем не вечно? И все-таки очередного провожаем с абсурдным ощущением, что это он ушел, а тебя иная участь ждет… Как глупо. Рабство страха смерти! Кажется, Эйнштейн говорил, что способность покончить с жизнью — свойство благородной натуры? Федор выглядел опустившимся человеком, а нес в себе это свойство. Разве я смог бы такое? Нет, моя участь — «неотложка» и койка в реанимации…»
Саша представил больничный коридор и равнодушного санитара, привычно толкающего каталку, а в ней он сам, уже не кокетничающий возрастом старик, которого везут то ли в палату, то ли в морг. Видеть подобное было противно, и он заставил себя вспомнить времена, наполненные жизнью, когда они с Федором, работая над картиной о людях ушедших, себя в числе подобных не предполагали.
Впрочем, некоторые из героев тогда еще были живы. Лаврентьев, например. Саша со стыдом подумал, что, замотавшись в суете своего обманного счастья, он так и не удосужился до сих пор прочитать, что писал Лаврентьев, хотя и брался и листал рукопись. Но писал тот действительно странно, страницы не составляли единого целого, даже не были собраны в хронологической последовательности, некоторые начинались очевидным продолжением предшествующей мысли, а начало было неизвестно где, Лаврентьев даже не нумеровал листы.
Саша прилег, скрипнув жесткими диванными пружинами, и, положив рукопись на пол рядом, взял наугад одну из станиц.
«Кто перепутал все это? Он сам? Или Дарья с мужем рылись, выискивая интересное?» Хотелось думать именно на них, равнодушных к чуждому родственнику. Но это было глупо. Рукопись-то он взял у Моргунова. И, будто в подтверждение, на странице, что держал в руке, Саша прочитал:
«Михаил Иванович!»
Пашков пробежал глазами по строчкам.
«Я долго думал, прежде чем сесть за это письмо, и скажу откровенно, не знаю еще, сумею ли отправить его вам или побоюсь. Вот если бы наверняка знать, что умру скоро, а вы поживете, я бы написал на конверте: «Передать адресату после моей смерти». Это был бы лучший выход. Но, увы, никому не дано знать счет своих дней.
Итак, я боюсь. Боюсь нанести вам еще раз боль после всего, что взбудоражило вашу душу по ходу этих киносъемок, которые я наблюдал так неожиданно и с каким-то двойственным чувством. Наверное, и у вас, как и у меня, не раз возникало чувство протеста, коробили фальшь, наивность, зашоренность. Не раз мне хотелось сесть за стол с этими, в общем-то, симпатичными молодыми людьми — режиссером и автором — и сказать: «Ребята дорогие, не так все было. Много жестче, много трагичнее, неблагополучнее и героичнее в то же самое время, потому что героизм был не подвигом, то есть одноразовым всплеском человека над собственной природой, но необходимостью и нормой поведения, а этого человеку нынешнему не понять, и не потому, что он хуже или слабее, как мы иногда высокомерно считаем, а просто потому, что условия той жизни и нынешней настолько несхожи, что и сравнивать поведение людей, по сути, не приходится, а потому и требовать от авторов проникновения в иную реальность почти бессмысленно, к тому же они делают произведение в основном для ныне живущих. Машины времени не существует, и не нужна она. Каждому свое. Свое время, своя жизнь, своя судьба.