Но однажды мы сидели в моей, то есть в немецкой служебной машине, в маленьком и тесном «опель-кадете», на берегу моря, где время от времени встречались. Конечно, мы часто виделись на людях, но по делу встречались только так. Положение было, может быть, самое скверное за всю войну. Осень сорок второго. И хотя фронтстабилизировался и Сталинград держался, было хуже, чем год назад. Тогда еще многие надеялись, что вот-вот произойдет долгожданное, до войны обещанное чудо: застрочит пулемет, полетит самолет и помчатся лихие танки, громя врага. Теперь мы знали, что и зимние успехи к перелому не привели. О немецких возможностях мы с Шумовым были проинформированы лучше, чем о своих. Немцев мы видели изнутри, во всем размахе военной мощи, а что про своих знали? Потеряна едва ли не важнейшая часть страны. А пленных сколько? Найдутся ли силы сдвинуть эту махину на тысячи километров вспять, до Берлина, ведь война такая, что соглашением кончиться не может. Но жили вера и надежда, что наши бойцы — слово «солдат» у меня тогда с фашистами, ну, еще с белогвардейцами ассоциировалось — передюжат все-таки хотя бы потому, что враги, при всей силе и дисциплине, завоеватели, одержимые шаманскими идеями. Я же видел, что голубоглазых у них ничуть не больше, чем у нас. Зато справедливость наша, и если не выдюжим, то исчезнем не только с политической карты, но из самого проклятого «жизненного пространства». Вот и верили, видя каждый день «лучшего в мире немецкого солдата», глядя в кино еженедельную хронику «Вохеншау», слушая сводки с фронтов под победные марши. А из нашего эфира если и выловишь что, то «после упорных боев оставили…».
Такая обстановка была, и Шумов, как и я, всю эту тяжесть испытывал и вовсе не подбадривал меня как младшего. Он в моем возрасте сам воевал, а не в младших клерках начальству прислуживал.
Мы говорили о взрыве театра и прикидывали, сколько там немцев будет, и, конечно, хотелось, чтобы их было побольше. Когда с практической частью покончили, я, помню, сказал:
— Если получится, это наш вклад в победу будет. Как вы говорили, дело прочно, когда под ним струится кровь.
Шумов посмотрел на меня, и в темноте мне показалось, что он улыбнулся. Это было неожиданно, потому что я знал его суровым, хмурым. Характер сказывался, пережитое, сама обстановка, да и в маску его входила желчность спеца-антисоветчика в черной шляпе-котелке.
И вдруг улыбается.
Теперь-то я понимаю, что не от веселости, но тогда одно видел — улыбку.
— Я очень долго эти слова, как ты, понимал — то есть что речь об их крови идет. Даже призывом отомстить считал. Ведь мать погибла. И сейчас кровь за кровь. Короче, вроде бы все ясно и философствовать не время. Но я думаю, победит не тот, кто чужой крови прольет больше, а тот, кто своей не пожалеет.
— Разве мы жалеем?
— Да нет, младший ты мой штурмфюрер, тут уж не приходится и еще много придется. Конца-краю не видно. Иногда, знаешь, мне не по себе становится. Если посчитать хотя бы ту, что на моих только глазах пролилась… Страшная картина получится.
Я не понял его. Слова сами по себе вроде бы и были понятны, но смысл их для меня еще не созрел.
— Льем и льем. Выхода нет, и на замесе этом, конечно, здание свое воздвигнем, а вот кто в нем жить будет? Не малокровные ли?
Ответа он не ожидал. Сказал:
— Ну, поехали, торчать нам тут не с руки.
Я фуражку поправил на лбу, чтоб сидела как влитая, как и подобает по прусской традиции, хотя я, по легенде, из Иены происходил, Тюрингии, города Шиллера и Гёте. Это меня выручало, ко мне снисходительно относились. «Ты образованный парень, Отто, что с тебя взять?..»
И еще один разговор вспомнился. Тоже в машине. Натолкнул на это воспоминание актер, который играл Шумова. Он сказал, жаль, что Шумов ухаживал за певичкой — она в варьете выступала и погибла при взрыве — только из конспирации. Для картины интереснее было бы чувства их усложнить.
Мне тогда эта мысль почти кощунственной показалась. Певичку-то я воспринимал ничтожной шлюхой, а Шумов… Отмел решительно, чем артиста разочаровал, но потом стал вспоминать, думать. И вспомнил разговор после гибели Лены. Меня тогда почти в истерике трясло, было одновременно ужасно и стыдно, что я свою слабость не могу обуздать.
— Перестань! В нашем деле без крови не обойтись. И я понимаю тебя, понимаю. Плачь, не стесняйся. Это не ты ее убил. Они убили. А то, что мучаешься, хорошо. Если человек через убитого с ровным сердцем перешагивает, гораздо хуже… У меня в гражданскую был случай. Вернее, уже после, когда банды действовали, заговоры. Конечно, песенка была спета, с нынешними немцами положение не сравнить. Однако много и у них преданных своему делу сражалось. Не все разложились. Мы, конечно, добровольцев и грабь-армия обзывали, и драп-армия. Но я тебе скажу, победа и тогда немалой кровью далась… Многие до последнего… Уже ясно время пробило, а они будто и на часы смотреть не хотят.