Александр Дмитриевич провел пальцами по клавиатуре пишущей машинки. Все слова, перенесенные им из головы на бумагу за последнее время, показались сейчас особенно тусклыми и вымученными. Он вытащил заправленный в машинку лист, смял и бросил под стол. Не хотелось думать, не хотелось писать, не хотелось никого видеть. Он прошелся по комнате, вышел в прихожую, посмотрел, заперта ли дверь, заглушил телефон и, как не раз уже делал, отключился от внешнего мира.
Миновало больше суток, когда самозаключение нарушил требовательный длинный звонок в дверь. Если бы Пашков знал, кто звонит, он бы на звонок не откликнулся. Гость оказался не только незваный и нежелательный, но поначалу вызвал даже скверный страх, какой возникает у людей, знающих за собой вину и не готовых к расплате. Александр Дмитриевич с трудом попытался страх подавить и сказал Дарьиному мужу, пожаловавшему без приглашения, по возможности приветливо:
— Заходите.
Сергей вошел и оглядел комнату.
— Холостякуете?
— Заметно?
— Лишнего ничего. Бабы вечно к избыточности стремятся.
Он бросил взгляд на письменный стол, увидел машинку.
— Помешал? Работаете?
Александр Дмитриевич испытал облегчение. Судя по тону, гость убивать и даже бить его не собирался.
— К сожалению, нет. Работа не клеится.
— Почему?
Вопрос показался Пашкову прямолинейным и упрощенным, но он ответил, что думал:
— Таланта не хватает. Да и трудно сейчас писать, все пересматривается.
— Чем же трудно? Сейчас такое пишут, что раньше и в дурном сне не снилось. Вот про нас только, про афганцев, не могут.
Об этом кто-то из вас должен сам написать.
— Нас не научили.
— Писать не научишь. Само должно прийти.
— Приходит-то многое, переживаний через край, а главной мысли нету. Зачем мы там были?
— Объяснений сколько угодно.
— А нужно одно. А может, и не нужно объяснений. Ты же солдат, тебя подняли по тревоге, мигом к бою, марш-марш, меньше думай, слушай команду; если повезло, вернулся живой, с руками-ногами, порадуйся и забудь. А пионерам скажи, что выполнял интернациональный долг.
— Себе вы так не говорите?
— Бессмыслица. Почему долг? Кто кому был должен? Если мы выполняли долг, значит, мы им нужны. Но мы же говорим, что они нас позвали. Значит, мы для них старались. Значит, это они нам должны, верно? А за что? Мы-то душманов все равно извести не смогли. Да и кто бы смог? Брежнев с Устиновым крепкого дурака сваляли, на чехословацкий вариант ориентировались. Но чехи — народ цивилизованный, и тут мерки другие… Сначала нам нахамили. Брежнев товарища Тараканова как родного принимает, обнимаются, целуются. Тот — домой, а его — бац! Пристрелили. Брежневу обидно. Решили хулиганство пресечь, да и к нефти, чего уж темнить, поближе подобраться. Так что резон вроде был. Но одно не учли — государственную границу с межпланетной спутали… Ну, об этом мы уже говорили. Говорим много, а главной линии нету. Как жить, никто не знает, кроме шкурников.
Пашков от опасений тем временем отошел. Не про Брежнева б с Устиновым Сергей толковал, если бы с личным вопросом пришел разбираться. Но зачем тогда?
— Вы, Сергей, у друга гостили?
— Да видите же, никак от наших афганских разговоров не отойду. Но эта тема не ваша.
— И об этом вы говорили.
— Виноват, повторяюсь. Психологи считают, что у нас, как у американцев после Вьетнама, свой синдром появился. Ладно, закрыли тему. Есть другая.
— Слушаю вас.
— Это вы Дашке голову задурили?
Снова засосало: «Неужели все-таки влип?»
— В каком смысле?
«Буду все отрицать. Единственный выход».
— Я про клад.
На этот раз отлегло решительно.
— О чем речь, Сережа?! — воскликнул Пашков. — Это же сокровища капитана Кидда. Говорят, он несколько кладов зарыл, которые до сих пор разыскивают.
Сергей оживления Александра Дмитриевича, естественно, не понял, однако оно ему не понравилось.
— Я серьезно. С вас началось.
— Ну, если точнее, с Дашиной бабушки.
— Старуха — человек темный, дело вы раздули.
— Каким образом? Я вас не понимаю, Сергей. У вас ко мне претензии? Объяснитесь!
— Вы верите в этот клад?
Александр Дмитриевич поколебался. Нет, он не собирался обманывать Сергея, но после смерти Федора и чтения лаврентьевских записей история с кладом утратила дразнящую привлекательность, суровая жизнь вторглась в суетный иллюзион и пристыдила — ну чем забавляешься, чем душу тешишь, срок-то отмерен!