Беседовали, вспоминали и просто молча сидели, думали о своем, до самой ночи. Потом улеглись: женщины — в глубине юрты, мужчины — у входа.
Назир долго не мог заснуть, лежал с открытыми глазами, смотрел на звезды. Вдруг услышал шепот.
— Зулейха, не спишь?
— Нет, — тоже шепотом ответила девушка. — Не спится.
— О чем ты думаешь?
— О многом сразу… Не знаю даже…
— Я тоже. Знаешь, мне сейчас захотелось стать геологом. Уж я бы нашел этот клад! Дедушка твой только об этом и думает…
— Хороший он…
— Знаю. Идем из юрты, а то разбудим их.
— Твоего отца сейчас из пушки не разбудишь — слышишь, сладко как посапывает!
Молодые тихо засмеялись, и Назир тоже улыбнулся в темноте. Ему показалось даже, что звездочки веселее стали подмигивать с ночного неба.
— Посидим здесь… Дальше страшно идти.
— Тебе не холодно? — спросил Утан.
— Нет. Какая светлая луна сегодня!
— А пятна — видишь? Как думаешь, на что они похожи?
— Не знаю.
— Мне кажется, похоже на глобус. Вон — Америка, это — Европа и Азия вместе, а там, маленькое пятнышко, это наш кишлак. Видишь, в пятнышке точка светится? Это — ты.
Зулейха засмеялась серебристым смехом.
— Все-то он знает! А вот почему ущелье у Семи вершин назвали ущельем Чабана? Ну-ка, ответь?
— Расскажи! — попросил Утан.
— Я эту историю от бабушки моей слышала…
Полились тихие слова, Назир ловил их, и ему казалось, что в степи заколыхались чудесные тени, что поплыли над землей волшебные песни, а лунный свет, призрачный и странный, вечно затопляет эти места, соединяя сегодняшнее время с временем далеких и печальных событий.
«Давным-давно, в незапамятной давности времена, когда правил в этой стране свирепый и жестокий шах, жил здесь, в степи у гор, молодой чабан. Пас свои стада и играл на свирели. Трава склонялась перед волшебными звуками его дудочки, вольный степной ветер пел вместе с ним, ручьи подпевали. Идет чабан перед стадом, играет на свирели, — и радуется, играет и поет вместе с ним родная земля.
Однажды поднялась в степи буря, налетел свирепый ветер, и в вое его и свисте услышал чабан топот копыт, увидел заблудившихся всадников. Ветер гнал их по степи, сорвал шелковую чадру с женщины, закружил…
Чабан поднес к губам свирель, заиграл, и смирился буйный ветер, улетел в горы… Поднял юноша чадру, отнес женщине — и замер. Никогда не видал он подобной красавицы. А юная дочь шаха — это была она — не брала из рук красавца чабана чадру, смотрела на него завороженно: почудилось ей, что солнце спустилось на землю…»
Старый Назир смотрел на близкие звезды, и мир и покой жили сейчас в душе его. И слышался ему серебристый голос, рассказывал старую быль о красавце чабане и шахской дочери, и это был голос жены его, Зейнаб. Она так напевно, с теми же интонациями, рассказывала когда-то эту грустную историю… Старик прикрыл глаза и слушал, боясь пропустить хотя бы слово.
«Ускакали всадники, и с ними дочь шаха, но разве можно ускакать от любви? Дочь шаха и молодой чабан не могли жить друг без друга… И белый конь каждый день приносил к пастбищу свою прекрасную всадницу.
Слуги шаха зорко следили за его дочерью. Тогда пастух попросил буйный ветер и пенистый горный поток помочь ему — вырыть ущелье, и в это ущелье у Семи вершин приезжала к чабану его любимая.
Но выследили все же чабана шахские слуги, схватили и по приказу жестокого владыки отрубили ему ноги… Привезли чабана обратно в ущелье и бросили там.
Долго не знала ничего о любимом шахская дочь, не видела его, не слышала его свирели. Но вот прокатился слух о безногом кузнеце, что живет у Семи вершин.
Мечи, выкованные его рукой, славились крепостью, щиты делали воинов неуязвимыми, стремена украшены были искусной резьбой. И повторялся на всех изделиях мастера один мотив: прекрасная всадница на коне и ветер, уносящий ее чадру…
Прошли годы, сложились в века. Давно умер чабан, давно умерла его прекрасная возлюбленная, дочь жестокого шаха. И только буйный ветер поет в горах песню об их несчастной любви да луна, словно белый конь, что приносил к чабану его красавицу, каждую ночь заглядывает в ущелье…»
— Грустная сказка. И хорошая! — похвалил Утан.
— Плохих сказок, наверное, не складывают. А чабан — как любил, да? Сейчас такого не встретишь уже!
— Это мы еще посмотрим.
— Ты не про себя ли?
— Может, и так. Слушай, значит, он сделался кузнецом и жил в ущелье?