— Да.
— Ведь он откуда-то брал железо, а? Надо рассказать геологам. Чую, не ошибся Турсун, что-то есть здесь. Знаешь, Зулейха, я буду геологом, обязательно! Не веришь?
— Я всегда верю тебе, Утан.
— И тому, что говорил тебе… тоже веришь?
— Верю. Но подожди. Хочу, чтобы дедушка успокоился. Как похоронили бабушку, он все сам не свой. Потом…
— Хорошо я подожду. Но знаешь, что скажу тебе? Найдут клад Турсуна, и это успокоит его душу. И тогда…
— Ш-ш-ш… Не надо говорить…
«Да, не теряются молодые нынче, — подумал Назир и улыбнулся. — Сказочным-то за ними не угнаться, поди! А я, слепец, женить их собирался! Эх, голова садовая! Но, однако, хватит им по ночам беседовать. После свадьбы договорят».
Он покашлял, поднялся и вышел из юрты. Утана не было, одна Зулейха стояла перед ним, опустила в смущении голову.
— С чего бы это ты гулять так поздно вышла, а? — лукаво осведомился старик и поторопил внучку: — Ну, быстро в юрту — и спать! Завтра рано подниму!
Зулейха шмыгнула в юрту, старик поглядел по сторонам — не видать ли Утана, но того не было.
Гм, значит, и в сказке есть о железе у Семи вершин! Люди просто так не скажут ведь… А я не обращал внимания. Молодец Утан!
Старик вернулся в юрту, улегся на прежнем месте и быстро заснул.
Услышав, что дед задышал спокойно и ровно, Зулейха приподнялась, посмотрела — спит ли.
Надо было выйти, позвать Утана, а то он полночи просидит за юртой, храбрец!
Луна освещала лицо старика, кончики его усов серебрились в голубоватом свете: девушке показалось, что это юркие звездочки-смешинки слетели с неба: дед спал и улыбался во сне.
Утром Назир поднялся, как обычно, с солнцем и отправился к геологам. На следующий день — тоже.
Каждый день теперь он вставал пораньше, шел к палатке геологов и оставался там до заката. Дел у него было не так уж много: принести воды, чай вскипятить… Вызывался еще помочь геологам дробить камни, что приносили они сверху… И не отступало беспокойство, не уходила мысль: «Найдут или нет? Найдут ли?..»
Геологи вставали рано, возвращались к обеду, наскоро ели и опять поднимались в горы. Иногда не спускались, оставались наверху до вечера. За эти дни взяли пробы в пяти местах — но все пока впустую. Старик видел, что геологи нервничают, и старался не досаждать им расспросами.
Накануне того дня Сабир и Кадыров долго спорили. Старик разобрал лишь несколько слов: Сабир говорил раздраженно: «Еще и сказку дурацкую выдумали!..» Потом позвали Утана, расспрашивали его о чем-то, а утром юноша повел их к каким-то известным ему утесам Семи вершин.
Старик как раз подошел с ведром к горбатой чинаре — и тут вдалеке, там, куда ушли с Утаном геологи, ударил взрыв, раскатился по горам эхом. Покатились сверху, со склона, мелкие камешки. Под ногами старика дрогнула земля, и в лад с ней дрогнуло его заждавшееся сердце.
— Началось! — сказал он с надеждой. — Началось, ты слышишь, сынок? Живо твое дело. Ты рад?..
Он прислонился к шершавому стволу чинары. Сколько продлится это время надежд — еще день, неделю, годы? Когда же Семь вершин отдадут людям свой клад? Старик не знал этого и не желал знать. Он был рад этим минутам, заполняющим его душу беспокойством, и еще гордостью за своего Турсуна, и любовью к матери его Зейнаб, и нежностью к внучке, — все это было свежим, сильным, молодым в его сердце, он жил, и эту жизнь дала ему надежда.
Он глядел в горы, в сторону, откуда донесся взрыв, но ничего не видел — лишь стая потревоженных ласточек покружилась в небе и скрылась… Ему казалось, что утесы Семи вершин рассыпаться должны были от взрыва, но они все так же гордо и важно тянулись к небу.
Тогда старик обратился к чинаре: вылил под ее корни принесенную воду и пожелал ей и себе:
— Подождем еще немного, друг мой горбатый, совсем немного. Все будет хорошо, и тогда закатим мы пир на весь кишлак. И свадьбу внучки моей Зулейхи сыграем! Знаешь, устроим козлодрание. Что стоит один козел, — я десять куплю! Вот здесь и устроим, у Семи вершин, ты все увидишь, — слышишь, дерево? И ты тоже будешь у всех на виду… Вот ты высыхало, а теперь я пою тебя, и тебе сделалось легче держаться за жизнь, правда? Дерево сильно корнями — землей ведь кормишься ты, и чем сильнее корни, тем выше ты и гуще твоя крона. Но человек, послушай, чинара, он тоже как дерево. Крепкие корни — сильный человек. И его кормит земля.
Плохо, когда сохнет дерево, когда сохнет по старости, но вдвое обиднее, когда молодое гибнет… Слышишь меня, дерево? И у людей ведь так. Почему несправедливо устроен мир? Почему не может засохнуть старый, взять себе все горе, болезни, раны молодого? А еще страшней, дерево, когда гибнет росток от твоего же корня. Вот я напоил тебя, и ты бодрее шелестишь листьями, крепче на скале своей держишься… Если б я мог, дерево, я бы выплакал мое горе. Но нет, слезы — удел слабых… Сына этим не воскресишь… А как бы я прижал его к своей груди! И я привел бы его сюда, росток от моего корня! Мы вдвоем нашли бы с ним этот клад у Семи вершин, сразу бы нашли. Но я знаю, дерево, что засох мой росток. Клад ищут другие, и надо подождать, пока найдут. Я подожду, я верю…