— Да, настоящее серебро.
— А чье это, дедушка?
— Это твоей бабушки украшения, — объяснил старик. — А я давно не видел, думал, потерялись где… Много лет не надевала она их, с тех пор, поди, как ты родилась, — добавил он задумчиво. Не говорить же ему было: «После смерти твоей матери», — не мог он так сказать, внучке всю радость испортить. — Браслет и серьги эти — работы Халпаранга, лучшего ювелира ташкентского. Сам ему заказывал. Нравятся?
— Очень нравятся, дедушка! — Зулейха приняла из рук старика браслет, надела. — А мне идет, а?
— Очень идет, как тебе может не идти? Возьми и носи — в память о бабушке.
Зулейха радостно прижала к груди серебряные игрушки и выбежала из комнаты, а старик, улыбаясь, глядел ей вслед. «Как похожа на бабку свою в молодости, — думал он, — та тоже радовалась как ребенок побрякушкам блестящим, а когда отдал ей браслет и серьги эти, так же точно к груди прижала и из комнаты выбежала… Пошли ей аллах жизнь долгую и счастливую, да не постигнет ее судьба матери ее несчастной!..»
Спокойствие пришло в душу старика, он машинально перебирал разные мелкие вещи в сундучке, стоявшем на подоконнике, но ничего принадлежавшего покойной жене найти больше не мог. Попался треугольный талисман красного бархата — он вспомнил, как жена положила его в изголовье маленькой Зулейхе, надеясь, что он убережет ее от дурного глаза. Еще в сундучке были книги и туго скрученный рулон плотной бумаги, перевязанный шпагатом. Старик развернул рулон — увидел надписи какие-то, кривые непонятные линии… Принес очки, вгляделся — и все равно ничего не смог разобрать.
— Зулейха, милая, где ты? — позвал он внучку.
— Иду, дедушка! — откликнулась она и, войдя, еще добавила: — Посмотрите!
Старик обернулся и замер: перед ним стояла молодая его жена Зейнаб, какой девушкой была, какой ее сегодня во сне видел… Да-а, вот уж угадала внучка в бабку родиться! И не замечал за ней, чтоб так красива собой была! Как хороша в белом платьице и туфельках белых, а черная до пояса коса синевой отливает! На запястьях браслеты, серьги сверкают звездочками в нежных ушах, и не разобрать, что блестит ярче — сережки серебряные или черные как ночь глаза.
— Хороша! — не удержался старик. — Совсем как бабушка в молодости!
— А мама? — спросила Зулейха.
У старика кольнуло в сердце.
— И как мама тоже. Мама у тебя тоже красивая была.
«А ведь и правда, — подумал старик, — те же глаза, те же брови, только нос крупноват, как у Турсуна, видна наша порода, у всех в роду были крупные носы».
— Да, красоте твоей матери завидовали все девушки в нашем кишлаке. Помню, отец твой уезжал учиться, гак бабушка ее одну никуда не пускала… — Старик увлекся было рассказом, помахал назидательно рукой и тут обнаружил, что держит еще лист бумаги с непонятными записями, добытый в сундучке. — Посмотри, милая, что это. У тебя глаза получше моих.
Внучка взяла бумагу, вгляделась.
— Не знаю… Линии какие-то, на карту похоже. Если карта — то, наверное, горы…
— Горы, говоришь? Так и написано?
— Что написано — не пойму, дедушка. Слова какие-то непонятные. Но похоже на план. Да, вот рука отца: «План ХЗ», и подпись его: «Турсун Назиров». Что же это может быть, а, дедушка?
— Не знаю… — Старик был удивлен. — Какой такой план мог он оставить?..
— Положить на место? — спросила Зулейха.
— Спрячь уж, от греха подальше, — согласился старик.
Они быстро прибрали в комнате, разложили вещи по местам, и Зулейха отправилась в школу. Старик вышел во двор и стал поливать цветы. Он снова вспоминал давешний сон, вспоминал жену, но уже спокойно. Он так говорил с ней: «Видишь, прибрали мы комнату твою, — ты довольна, Зейнаб? Смотри, как внучка твоя похожа на тебя! Пошли ей аллах счастливую жизнь… Все-таки не одна она, я у нее есть, а я еще в силе, вот и сегодня не устал нисколечко. Отчего мне уставать — быстро устает тот, кто живет без удовольствия, недоволен собой, недоволен жизнью. А ведь мы хорошо жили, жена, правда? Только вот счастье сына увидеть не пришлось, война, будь она проклята, не дала… Не знаю даже я, где могила его…»
Старик стал думать о сыне и опять вспомнил о его бумагах. Захотелось еще взглянуть на них. Он вошел в комнату сына, открыл сундучок, снова развернул бумаги и начал рассматривать.
— Да, это его почерк, Турсуна, — вслух рассуждал он. — Буквы круглые и влево наклонены. Так он и писал, помню. Что ж, может, и нужное записал здесь, да поди узнай, так ли, — двадцать уж лет прошло, и спросить некого. Хотя… — Старик задумался, потом свернул бумаги, взял под мышку и зашагал к чайхане Саксанбая, друга своего, сын которого учился в школе вместе с Турсуном.