— Потому что она станет женщиной меньше чем за два месяца по часам Круга — и очень красивой женщиной, поскольку красота будет ей по карману.
— Разумеется.
— И как дочь члена Круга она будет иметь преимущественное право на вступление.
— Она может не захотеть этого.
— Только те, кому это недоступно, делают вид, будто так считают. Она захочет. Все хотят. И если ее красота будет хирургического происхождения, я, пожалуй, отменю для этого случая собственное правило и допущу ее в Круг. Там она встретит многих интересных людей: поэтов, инженеров, родную мать…
— Нет! Я бы сказала ей об этом, прежде чем позволила бы этому случиться…
— Ага! Скажите мне: ваш страх кровосмешения вытекает из страха сравнения или наоборот?
— Перестаньте, пожалуйста! Почему вы мне говорите об этих ужасных вещах?
— Потому что я, к сожалению, больше не могу позволить себе пытаться вас сохранить. Долгое время вы были превосходным символом, но теперь ваши развлечения перестали быть олимпийскими. Вы скатились до повседневности. Вы демонстрируете, что боги бестолковее школьников, что и они могут пасть жертвами биологии — несмотря на все те медицинские услуги, какие нам предоставлены. Принцесса, в глазах всего мира вы моя дочь, ибо я — это Круг. Примите мой материнский совет и выходите из Круга. Не пытайтесь возобновить контракт. Выходите замуж и ложитесь в гибернатор на несколько месяцев — до весны, когда контракт истечет. Спите непрерывно в бункере, пока не пройдет год или больше. Мы замаскируем романтические аспекты вашего выхода. Подождите год-другой рожать. Холодный сон не причинит вашему ребенку никакого вреда, у нас уже были подобные случаи. Если вы с этим не согласитесь, наше материнское предупреждение будет простым: вы подлежите немедленному исключению.
— Вы не можете так сделать!
— Перечитайте ваш контракт.
— Но почему об этом кто-то должен узнать?!
— Вы ведете себя словно глупенькая куколка! — во взгляде сверкнуло ацетиленовое пламя. — Все ваши понятия о внешнем мире фрагментарны и выборочны — за последние 60 лет, по крайней мере. Каждое средство массовой информации в мире ловит практически каждое движение каждого члена Круга — с момента его пробуждения в бункере и до того момента, когда он, усталый, возвращается с последнего Бала. У журналистов-ищеек сейчас больше способов подсматривания и подслушивания, чем цветных волос на вашей голове! Мы не сможем скрывать вашу дочь на протяжении всей ее жизни, так что и начинать не будем. У нас было бы достаточно хлопот с секретностью, если бы вы решили ее не иметь, — но я думаю, мы смогли бы перехитрить и перекупить наших собственных служащих.
Итак, я предлагаю вам принять решение.
— Мне очень жаль.
— И мне тоже, — сказала Дуайенна.
Посетительница встала.
Уходя, она услышала за спиной странный звук, как будто скулила фарфоровая собака.
Немощеная дорожка вьется капризной речкой мимо аккуратно подстриженных живых изгородей и далее вниз по причудливо изрезанному склону, пробегает под нестриженой развесистой форсайтией, мимо высоких островков густого сумаха и волнующихся ветвей случайного гинкго, машущих далеким чайкам и грезящих о неожиданном прилете археоптерикса; не меньше тысячи футов надо пройти, петляя вслед за ней, чтобы одолеть двести футов тщательно спланированных джунглей, отделяющих сады Дома Спящих от искусственных руин площадью в добрый акр, поросших буйной сиренью и зелеными колоколами больших ив, которые то скрывают, то выставляют на всеобщее обозрение разбитые цоколи, расколотые фризы, упавшие колонны, безрукие и безликие статуи и груды камней, разбросанные меж ними в притворном беспорядке; далее тропинка реки превращается в дельту и неожиданно теряется там, где волны Времени размывают напоминание memento morinote 17, для создания которого предназначены развалины, своеобразный консервант времени, и посмотрев вокруг, член Круга может сказать: «Я старше этого», — и его спутница может ответить: «Когда-нибудь мы сюда вернемся, и этого тоже не будет» (даже если на этот раз она так не сказала), и от этого почувствует себя еще бессмертнее и от этого еще счастливее; вскарабкавшись через завалы к высохшему фонтану, в круге которого смеется изуродованный варварами Пан, они найдут новую тропу, незапланированную и совсем недавно протоптанную, где трава желтеет под ногами и надо идти по одному, пробираясь сквозь заросли шиповника, прежде чем выйдешь к старому молу, который они обычно форсируют, подражая коммандос, чтобы попасть на большой пустынный пляж, где песок похуже чем в городе — там его просеивают каждые три дня, — но где тень так же манит, как и солнцепек, и где большие плоские камни приглашают к медитации.
— Ты обленилась, — заметил он, сбрасывая туфли и зарываясь пальцами ног в прохладный песок. — И на мол не полезла!
— Я обленилась, — подтвердила она.
Они скинули одежду и подошли к воде.
— Не толкайся!
— Пошли. Давай, кто быстрее до скал?
На этот раз он выиграл.
Они нежились на пограничных столбах Атлантики, как любая купающаяся парочка, в любую эпоху и в любой стране.
— Я могла бы остаться здесь навсегда.
— По ночам тут бывает холодно, а если будет буря — можно подхватить простуду, или тебя смоет в океан.
— Я имею в виду, — поправила она, — если бы все было как сейчас.
— Verweile doch, du bist so schonnote 18, — вспомнил он. — Фауст на этом проиграл пари, помнишь? Так же проиграл бы и Спящий. У Юнгера есть стихи об этом… Эй! Что с тобой?
— Ничего.
— С тобой что-то не так, девочка. Даже я это вижу.
— А если и так, что с того?
— Как это что? Все! Скажи мне.
Ее рука протянулась мостом между их камнями и встретила его руку. Он повернулся на бок, и молча смотрел на атлас ее мокрых волос и слипшиеся ресницы, смуглые пустыни щек, кровавый оазис рта. Она сжала его пальцы.
— Давай останемся тут навсегда, — подхватим простуду, и пусть нас смоет в океан.
— Ты хочешь сказать…
— Мы могли бы сойти на этой станции.
— Может быть. Но…
— Но тебе это нравится? Нравится большая шарада?
Он смотрел в сторону.
— Я думаю, ты был прав, — сказала она, — в тот вечер, много лет назад.
— Какой вечер?
— Тот вечер, когда ты сказал, что все это шутка — что мы последние живые люди на Земле, пляшущие перед машинами, которыми управляют негуманоидные существа, по неизвестным причинам решившие нас изучить. Кто мы такие — разве мы волны на экране осциллографа? Мне надоело быть объектом наблюдения.
Он по-прежнему смотрел в сторону моря.
— А я, пожалуй, полюбил Круг, — ответил он наконец. — Вначале я относился к нему амбивалентно. Но несколько недель/лет тому назад я посетил место, где раньше работал. Оно стало… совсем другим. Больше. Эффективнее. Но дело не только в этом. Не только в том, что там много вещей, до которых я не мог бы додуматься лет пятьдесят-шестьдесят назад. У меня там возникло странное чувство. Со мной был директор по технологиям — маленький болтун по имени Тенг, он ныл и плакался почище Юнгера, а я смотрел на эти тандем-резервуары и на ярусы аппаратов, выросших из скорлупы нашего старого здания — словно как из чрева матери — и вдруг почувствовал, что когда-нибудь что-нибудь родится из всей этой стали и пластика, и пляшущих электронов, в таком вот нержавеющем и недоступном месте, — и это что-то будет так прекрасно, что я хотел бы там присутствовать, чтобы его увидеть. Вот такое чувство у меня возникло. Но если бы это мгновение можно было остановить… Во всяком случае, Круг дает мне билет на спектакль, который я хочу увидеть.
— Милый, — сказала она, — только предвкушения и воспоминания наполняют сердце, текущее мгновенье — никогда.