— Не удивлён, — раздался голос Кераста за её спиной. Хельга обернулась — князь стоял в дверях. — Теперь я понимаю, почему сновидцев боятся.
— Я выполнила обещание. Твой сын в своём уме.
— В своём ли? — он шагнул к Хельге. — Ты называешь то, что сделала с ним, исцелением? Вырви свои сны, колдунья, брось их в костёр — тогда только ты поймёшь, что творишь с людьми!
— Вырвать и сжечь можно только живое, — она покачала головой. — Сны Бажена — мёртвые, безликие. Теперь он понял это. Всё старое он оставит и никогда не вернётся к нему, а когда-нибудь, может, напишет новое.
— Тебе ли не знать, что и сон, и книга, и самый последний глупый стишок живёт, только если кто-то читает его!
На этот раз Хельга дрогнула. Отвела взгляд, склонила голову. Ей было нечего ответить князю.
— Возьми, — Аркуд бросил ей глухо звякнувший мешочек. — Здесь оговорённая плата. Только на твоём месте я бы уехал из Яружева. Не стоит искушать судьбу.
— Я слышала эти слова много раз, — прошептала Хельга. — Менялись только города и веси.
Она взглянула за окно — там снова начинался холодный осенний дождь. Вздохнув, Хельга накинула на голову капюшон и вышла прочь, чувствуя на спине тяжёлые взгляды.
Речи Кераста продолжали звенеть в ушах.
И ведь князь прав. Сон живёт, только если кто-то другой читает его. А она никого не пускает в свои грёзы, потому что боится. Чужих слов, чужого взгляда и смеха. Пустить она может только таких, как Бажен — тех, кто не заметит фальши, пока в неё не ткнуть пальцем.
Всё придуманное Хельгой похоронено глубоко-глубоко на старом кладбище снов. Её творения мертвы.
И вряд ли когда-нибудь оживут.