Ну да, она ведь тоже, как оказалась, берберка. Ей ли не знать, как на верблюде раскачиваются - во все стороны, о Всевышний! - женские носилки. Аж занавески до песка свисают, особенно если "домик" широкий. А любимой халифской джарийа именно такой и положен: здоровенный, просторный, с узорчатыми зелеными и красными занавесками из плотной ткани. Кахрамана, кстати, путешествует в таком же почетном сооружении.
При одной мысли о верблюжьей качке замутило сильнее.
- Ээээ, - подергала за рукав Шаадийа. - Надо обязательно чё-нить скушать, о сестрица. Сливку. Давай сливку попрошу принести. А, сестренка?
- Ну давай сливку.
Сливка, солененькая, это вкусно. Правда вкусно.
- А ну ты! Эй! Ты! Ты-ты! Я к тебе обращаюсь, паскуда таифская! Слив принеси госпоже Хинд! Как где лежат, о глупая, о ущербная разумом! На блюде под сярпушем лежат, вон на том ковре! Дура дурой, ну дура дурой, штаны свои потеряет, не заметит... - заворчала Шаадийа, устраиваясь сзади на подушке.
Рабыня подбежала, шлепнулась на колени в жухлую травку. Плюхнула на ковер блюдо:
- А пожалуйте, госпожа...
- А плоо-ооов... Зачем плоо-ооов... он же ж в ма-аасле...
Шаадийа ткнулась звенящим динарами лбом в плечо:
- Риску тоже покушай. Растрясет, правду, клянусь Всевышним, правду тебе говорю. Растрясет.
А рабыня - вся такая верткая, темно-смуглая, до глаз в черную абайю замотанная, замурлыкала из-под покрывала:
- А я вижу, госпоже нездоровится... Сливки моченой хочется... А что ж, от нашего господина, говорят, нынче все беременеют после первой ночи...
- Пошла вон! - гаркнула из-за плеча Шаадийа.
- А что сразу пошла вон! - обиделась черноспинная таифская змея. - Вон ведь в хадисе сказано: спросили у Хинд, "что у тебя в брюхе, о Хинд!". А она ответила: "Чернота ночи и близость подушки!". А госпожу нашу как раз так и зовут, на удачу...
- Пошла вон! - еще злобнее рявкнула Шаайдийа.
Таифка зашипела и отползла от ковра.
Всех этих невольниц купили в Басре перед походом. И все они - все до единой - ненавидели их двоих. Кахраману - за то, что выскочка. К тому же опальная. Великая госпожа, усмехаясь, процедила: "Да будешь ты жертвой за своего господина, о Шаадийа! Отправляйся в великий поход и береги нашего повелителя! Вернешься - я пожалую тебя именем Верная, Амина!" Угу, огромная честь. Ну а ее - понятно за что. Каждая из этих змеюк с насурьмленными веками видела себя под халифом после того, как Афли получил приказание найти эмиру верующих невольницу.
Мда, Афли. Хорошо на ней нажился этот хитрый скопец. Она положила перед ним кажаную сумку с тысячью динаров. А евнух все сидел и улыбался - уклончиво. И тогда она сняла с себя браслет - а он, невозмутимый, поднял подол рубахи: клади, мол, сюда. Она кинула браслет ему на колени. А он все не отпускал края ткани. Тогда она сняла все браслеты с правой руки, потом браслеты с левой руки. Потом ожерелья. Потом налобную повязку с динарами. Потом ножные браслеты. Последними она положила евнуху в подол расшитые жемчугом туфли. И только тогда Афли поклонился и ушел. Выдав ей свидетельство об иштибра и рекомендации - поддельные, конечно. Ну и копию купчей, в которой она значилась как "Хинд, двадцати трех лет отроду, из Магриба". Единственной правдой в этой купчей были сведения о ее происхождении - так что, если вдуматься, не так уж дорого она и отделалась.
- Ты ешь, ешь.
- Ага...
- Слушай, а может... ты это... и вправду... того... Ну, как Арва...
- Тьфу на тебя!
- А чего тьфу-то сразу?
- С одного раза?
Мда, с этим одним разом пришлось покрутиться. Ее и других женщин привезли в Абадан - форт в устье реки, в половине фарсаха от Басры. Шаадийа шептала: "Скажи, что у тебя месячные. Скажи, что у тебя месячные!". Но ее что-то разобрало - злость, наверное. "Нет", ответила она. "Пусть приходит". Раз ему так приспичило, в конце-то концов. Комнатки им отвели крошечные и, конечно, внутренние. Лампу Шаадийа оставила только в своей - ну как в своей, они там впятером спали, вместе с остальными невольницами. Так что аль-Мамун прошел к ней в полной темноте. И поступил, как поступает мужчина, у которого голова занята делами, и весь он недоволен, и плохо ему и тяжко на душе, а женщина ему нужна, чтоб молчала и вся вздрагивала между бедер. Он поставил ее на четвереньки и занимался так долго, что потом болели спина и ладони, которые то и дело съезжали по ковру. На прощанье сказал: "Мне понравилось, что ты такая неразговорчивая. И двигаешься хорошо". И одобрительно похлопал по заднице. Добавил: "Да, теперь я понимаю брата, который любил пробовать новых женщин. Жена, наложница - все это приедается. А вот чужое тело - другое дело". И еще раз хлопнул по ягодице. На прощанье она молча поцеловала ему руку через рукав. Тем более, что ему, оказывается, нравятся неразговорчивые...
- А что, у Арвы с двух получилось... - снова боднула ее бренчащим лбом кахрамана.
- Отстань, о Шаадийа. У меня, похоже, месячные начина-ааются-ааааа...
- Вот же ж напасть нам от Всевышнего, - грустно сказала управительница.
- Это мне наказание за обма-аан... Зачем я подделала бумаги? Зачем не послушалась Абдаллаха и не поехала в столицу? О Всевышний, что он со мной сделает, когда все узнаа-ает... Ой, теперь живот боли-ииит...
И Нум, охнув, завалилась на подушки.
- ...У верблю-ууда - четыре ноги, - тихо напевал Абид, крадясь среди тупо жующих скотин.
Верблюды ожидали, пока их навьючат.
- Позади у него - короткий хвост...
Тут Абид замер.
От страха - вдруг застукают. Ну и от восхищения тоже.
И, присев на корточки, стал любоваться на дивную картину, открывавшуюся из-под брюха верблюда.
На роскошных многоцветных коврах сидели красавицы, стан которых подобен букве алиф, а брови - хвостам соболя. И были они словно палтус в водоеме, и динар в серебряной миске. Шелковые синие шали с золотой бахромой украшали их, и зеленые платья с тугим лифом, а лица их едва прикрывали прозрачные платки.
Дивное собрание ожидали великолепные верблюдицы, и каждая несла роскошные носилки из дорогих тканей и парчи. Подобные джинниям, и сумеречницам, и купальщицам в водоеме девушки звенели браслетами и с журчащим смехом передавали друг другу серебряные блюда с фруктами, пилавом и другими дивными яствами.
Абид тут же вспомнил, что провел четыре дня не жрамши и прячась по трюмам, и в животе у него заурчало.
И тут вдалеке заорали:
- Кармаааа-тыыыыы!.. Карматы! Спасайтесь, о правоверные!
От беготни и мчащихся коней поднялась кромешная пыль. Звон железа и топот нарастали. Абид ухватился за повод попытавшегося уплестись верблюда и потянул вниз большеглазую пушистую башку.
Орали уже который раз - и только единожды показались эти самые карматы. Всадники покрутились на покрытых редким кустарником всхолмьях, дали залп из луков - и дунули прочь. А чё им было делать - вокруг муравейного лагеря строем стояли куфанцы со щитами, и всякие стрелы тем куфанцам были вовсе нипочем.
А так все больше лошадей перегоняли в ложбинки всякие, попастись, а дурни из прислуги в штаны клали и орали с дикого перепугу.
Пыль оседала, верблюд успокоился и перестал мотать туда-сюда башкой. Теперь юноша ясно видел приближающуюся кавалькаду. Ух ты, и впрямь было на что посмотреть.
Джунгары из Движущейся гвардии рысили ровным строем по трое, одинаково приподнимаясь в стременах. Верх их панцирей брякал железными пластинами, а низ составляли пластины кожаные, с чеканными золотыми солнцами по краю. Под панцирь полагалась желтая кожаная рубаха с коротким рукавом, не скрывавшая роскошного кафтана из синего набивного шелка. А шлемы с наносниками, украшенные двумя перьями фазана на манер грозных рогов орикса! А кольчужные капюшоны! А изогнутые сабли и кожаные колчаны под снаряженные тугие луки! А прочные сапоги желтой же кожи! А нагрудники прекрасных гнедых коней, все брякающие золотыми подвесками!