Вот ведь судьба злосчастная! Двадцать два года и круглый сирота, и мать без него похоронили, и отцу он глаз не закрыл. Поплакал… но время все лечит. Так уж задумано природою, что родители оставляют этот мир раньше детей. Все вернулось в привычную колею, и Матвей продолжил жизнь знатного шалопая, принятого и обласканного в хороших домах. Словом, за год пребывания в Париже Матвей стал совершеннейшим французом: общество прелестных дам, замок Поле-Рояль, Лувр, сад Тюльери, кофейные дома, жемчужина архитектуры Версалия – все стало привычным. А главное – голос, пульс, шум, движение большого города. Это чудо – Париж!
Иногда, правда, домой тянуло до томления души, до изжоги в желудке. Лежишь, бывало, ночью, сон не идет, и все перед глазами дом родительский в Видном. Перед большим крыльцом палисадник, в нем розаны махровые – маменька покойная их обожала, барская спесь, касатики, жонклии, занавеска на окне колеблется под ветром.
А из комнаты на втором этаже вид совсем другой, очень красивый: небо розовое, цветущие сирени, пруд, в котором отражается изрядный кусок мироздания, и туман над дальней извилистой речкой, заросшей по берегам кудрявыми ивами и ольхой. И, конечно, комаров до черта.
Весной случилось непредвиденное: генерал-аншеф Обольянинов отбыл в Петербург. Матвея он с собой не взял, поскольку твердо был уверен в своем скором возвращении. Однако потом выяснилось, что возвращение его отодвигается на неопределенный срок. О Матвее генерал просто забыл. Ну что ж, можно и без генерала просуществовать. Служба у Матвея много времени не занимала. Вот только он ее не любил, более того, одно слово «дипломатия» вызывало раздражение. Он мечтал о кирасирском полке, о парадах, экзерцициях и полях битвы. Там место для настоящего мужчины! И еще настоящий мужчина не должен быть бедным, в этом Матвей был твердо уверен.
Обратить внимание на Лизоньку Сурмилову надоумил Матвея посольский секретарь Зуев. Тертый калач был этот Зуев, черный, как пережаренный сухарь, едкий и умный. Дела Матвея он знал преотлично, потому и шепнул в ухо: женись, дурень! А как выгорит дельце, и меня не забудь. Я, мол, здесь, в Париже, замшел совсем от грубого недоедания. И тут же сообщил все подробности о девице: Лизонька единственная дочь, отец ска-а-азочно богат. В качестве невесты мадемуазель Сурмилова – товар недоброкачественный, грудная болезнь у нее, из-за чего отец собирается везти дочь на воды то ли в Италию, то ли на юг Франции, не суть важно. Насколько поможет Лизоньке иностранная вода и воздух – неизвестно, но судя по ее виду – мало. Вся она какая-то понурая, вялая, а что румянец во всю щеку, так поди разбери, свой он или то румяна. Но Зуев твердо знал, при грудной болезни румянец – первое дело. Полыхает дева, как заря, а внутри – гниль.
Может быть, у богатея-откупщика были свои виды на замужество дочери, но Матвей об этом не думал. За неделю до описываемого ужина его представили Сурмилову, тот, оказывается, знал покойного батюшку, а потому и сыну оказал благоволение. И даже изволил пошутить «Дело молодое… а у меня дочь на выданье».
Из дома посланника Матвей вышел в приподнятом настроении. Не иначе как сама судьба послала ему богатую невесту. Ведь не мальчик уже, пора становиться на полную ступню, нечего жить на цыпочках.
Ночной воздух был горяч, полон терпких запахов, и все как бы с кислинкой, словно французское вино. Небо было низким, звезды мохнатыми. Протарахтел экипаж по брусчатке, кучер заорал, как одержимый, все французские кучера дерут глотку. В ответ раздался смех – мужской, снисходительный, и женский, переливчатый и нежный. От стены отклеилась пара и поспешила, обнявшись, в сторону чернеющих в конце улочки деревьев. Париж – зеленый город, в нем полно садов и парков, великолепное кольцо бульваров, в их благодатной, баюкающей темноте можно всласть целоваться хоть до самого рассвета. Пара поравнялась с фонарем, и Матвей увидел, что у француженки тонкая талия, кисейная косынка вокруг шейки и белые локоны до плеч. И вся она как-то изогнулась, и эдак изящно, что Матвей внутренне ахнул – матушки мои!
Он вдруг понял, что совершенно, ну то есть категорически, не желает жениться на Лизоньке Сурмиловой. Ведь ни кожи, ни рожи, одно утешение, что нерябая. В России каждая десятая девка украшена следами оспы. Во Франции, правда, тоже рябых предостаточно, но ведь девы их такие изгибистые, так умеют ножку из-под подола выставить: носочек тушенький, каблучок рюмочкой. Дома таких каблучков, поди, и не знают еще.