Потом Леснев-младший долго плавал в каком-то красном тумане, вынырнуть из которого ему удалось только тогда, когда он оказался в квартире участкового инспектора. Славка сидел на стуле. А перед ним стоял Кириллов. На столе лапками кверху лежала жареная утка. Из глубины комнаты печально смотрела жена участкового. Сам он говорил Кириллову:
— Насилу оторвал… Чуриков — в больнице… Состояние скверное… Ничего не слышит, на вопросы не отвечает…
— Синдром оглушенности, — сказала жена участкового из угла.
Кириллов смотрел задумчиво. Потом спросил:
— Намерены объясняться, студент?
— А зачем? — спросил Славка, рассматривая свои руки. Суставы пальцев были разбиты, но боли он еще не чувствовал.
— Вы изувечили человека, — сказал Кириллов хмуро.
— Он это заслужил.
Кириллов переглянулся с участковым.
— Все это, — сказал он, вздохнув, — несомненно сыплется из одного мешка. Отрыжка. Что же вы съели, студент, хотел бы я знать…
Что он съел? Сплетню, а на десерт получил «обывателя». Но не рассказывать же об этом Кириллову… «Синдром оглушенности»… Как иногда все странно выходит…
Он не ответил на вопрос следователя, только вяло поинтересовался:
— Меня арестовали?
Кириллов усмехнулся и сказал:
— В настоящий момент нет. Но суда вам не избежать.
— Факт, — подтвердил участковый, усиленно массируя скулу. Под глазом у него расплывалось сине-зеленое пятно.
Славка опустил взгляд и пробормотал:
— Извините, Михаил Савельевич, я не хотел…
— А ты знаешь, Леснев, что это значит — сопротивление при задержании, — проворчал участковый. — Подожди, узнаешь… За что избил Чурикова?
— Он знает…
— Мы тоже догадываемся, — сказал Кириллов. — Но неужели вы не понимаете, насколько все, что вы сотворили, глупо и бессмысленно?
— Может быть, — равнодушно ответил Славка. Какое-то безразличие охватило его. Хотелось уйти, лечь в постель и ни о чем не думать: ни о Люське, которая прогнала его, ни о Чурикове, ни о тюрьме, которая, видимо, была ему обеспечена в перспективе… Синдром оглушенности…
— Ладно, — сказал Кириллов. — Идите пока, а завтра подойдите ко мне.
— Во сколько?
— Часов в десять…
Семен Спицын пришел к Кириллову в гостиницу вечером. Дважды стукнув костяшками согнутых пальцев в дверь номера, он вошел и, густо откашлявшись, произнес: «Здравия желаем».
С полудня шел дождь, нудный, монотонный, спорый. В приоткрытое окно тянуло сыростью. Семен потоптался у двери, снял потемневший от воды брезентовый дождевик, попытался пристроить его на вешалку, но плащ сваливался, и Семен равнодушно пнул его сапогом в угол. Потом снял шляпу с обвислыми полями, ладонями пригладил волосы и уселся на стул, упершись толстыми руками в колени. Скользнул безразличным взглядом по комнате и проговорил:
— Вот так, значит.
— В каком смысле? — полюбопытствовал Кириллов.
Семен долго молчал и, наконец, объяснил свое появление:
— Вспомнил я один случай. Разговор у нас был с Александром. Может, он вам и без интересу. Но вот, вспомнил…
И Семен Спицын рассказал, что вскоре после того, как Анюта познакомилась с Мямлиным, пришел он, Семен, как-то домой с получки, «ну с маленькой». Кириллов с сомнением глянул на него, подумав: «Не с маленькой ты пришел. Вон какой — руки как лопаты, да и видел я, с чем ты приходишь». Но ничего не сказал, ждал, что будет дальше. А дальше Анютин отец рассказал, что в этот вечер в их доме был гость — Александр.
— Пил он мало. Так, для блезиру. Кто из нас про Григория тогда помянул, не скажу. Но разговор был. Был разговор. Рассказал я ему, как Григорий мамашу мою любил. Мы ведь с ним вместе росли. И вспомнилось мне…
Степан смотрел в угол, туда, где лежал плащ. С него уже натекла лужа. Но Степан смотрел в одну точку, словно не видел ни плаща, ни лужи, ни самой комнаты.
— Да, вспомнилось мне, — повторил Спицын, — очень он, Григорий, любил у мамаши на руках сидеть, а мамаша медальон носила, так он им все играл. Заберется на руки и ну вертеть — и к глазам и к уху поднесет. Выделывал… Пробовали отбирать — обкричится, бывало. Мамаша все боялась, что порвет цепочку.
Вот оно. Оно? Кириллов слушал, скучным голосом задавал какие-то вопросы, и только чуть сузившиеся зрачки выдавали напряженную работу мысли.
Семен рассказал, что на тонкой серебряной цепочке Анна Тимофеевна носила медальон с фотографией мужа. Снимала она его, только когда ложилась спать, да в бане.
Толстые руки Семена по-прежнему упирались в колени. Взгляд был неподвижен. Наконец он отвел его от дождевика, посмотрел в лицо Кириллову и ни с того ни с сего спросил: