Будет ему потом пятьдесят. И ничего ему уже тогда не понадобится. Пролетела жизнь, как самолет над лесом, и сгорела без дыма, без пламени. «Остались от козлика рожки да ножки». От козлика, которого и не было никогда. Видимость одна. Туман. «Ненастоящий». Баба та как в воду смотрела. Дрянная бабенка, а вот увидела, раскусила, своим бабьим умом дошла. Предугадала. А до нее кто был? Слепой? Нет, слепой — болтун. Ничего он не знал, не ведал. Аня? Ушла в калитку, ссутулившись. «Дрянь». Прилипает вот такое на годы. И не отмоешь, не вытравишь никакой кислотой. Кажется, видимость, пустяки, слова. А живут эти слова в нем…
Видимость! Мать во всем виновата. Мать! Не писал ей уже двадцать лет. И она не искала его. Не нужен он ей был. И никому вообще не нужен. Будто и не было Назарова. Видимость, оболочка, пузырь мыльный…
«К черту!» Назаров резко поднялся со стула, заходил по комнате. Три часа двадцать пять минут. Как медленно идет время. И делать ничего не хочется, хотя сделать надо многое. Пока Комаров не явился. Вот паяльник надо бы поискать. Куда он его задевал? Впрочем, ни к чему паяльник, можно обойтись зубилом.
А что он, собственно, так заботится о Комарове? Не убьет ведь его Комаров, если и допрет до дела. Или убьет? Старик хлипкий. Не справится. Митьку напустит? Ерунда. Поймают враз Комарова, не сумеет покрыть преступление, обелить себя. А убить Комаров, пожалуй, может. Митька — нет. Митька — мужик тихий, обстоятельный. Работяга. Не в отца пошел.
Год назад Назаров видел старика на базаре, когда ходил аквариум покупать. Побродил по птичьему рынку, где топтались торговцы, поставляющие любителям рыбок корм, птиц и клетки. Послушал писк канареек, воркотню голубей, посмотрел на ежа, которого продавал какой-то мальчишка. Ручной совсем был еж, к любому на руки лез. Но Назарову еж был ни к чему. Договорился он насчет аквариума и всех приспособлений. Купил, сложил все в мешок и недолго побродил по мясным рядам. Заглянул и в угол, где за столами возвышались продавцы меда в белых халатах. Комарова увидел: торчал старик с краю, шевелил лопаточкой в ведре, деловито прятал зелененькие бумажки куда-то в глубину своего одеяния, чуть ли не на пузо под штаны.
«Убьет запросто», — подумал Назаров, вспомнив эту сцену, а потом сберкассу, когда ему пришлось чуть не силком вырвать из рук старика пачку сотенных — плату за дом. Тянул и чувствовал, как тот напрягается, не хочет отдавать, словно отрывают от его тела куски живого мяса.
«Ненастоящий». Еще что-то болтала та бабенка в промежутках между поцелуями. О жадности, кажется, говорила. Назарова жадным называла.
— Думала: больной ты. Да нет, ошиблась. Ты жадный. Деньги копишь, наверное.
— Ничего ты не понимаешь, больной я.
— Может, и больной. Только это еще не все. Груз у тебя на душе вижу.
— Цыганка ты?
— Смеешься. Какая я цыганка? Много ли все-таки накопил?
— Все мое.
— Нет, ты жадный. Мало тебе. Ты приходи завтра обедать в столовую. Бесплатно подам.
— Дура!
— Жалко мне тебя. Не люблю, а жалко. Шкуру медвежью для чего держишь?
— Уеду отсюда, продам подороже.
— Врешь.
— Может, и вру. Тебе вру. Нарочно.
Не врал. В самом деле подумывал увезти шкуру, содрать за нее. Да так и оставил там, торопился уехать, чуть сберкнижку не бросил. Спохватился вовремя, снял свои накопления, аккредитив выписал. А то черт знает что люди могли бы подумать.
Она ему не верила. Наваливалась грудью, дышала жарко в лицо.
— Ты скажи мне, скажи.
— Иди ты!
— Почему живешь как худая скотина? Почему с людьми не водишься?
— Ты разве не человек?
— Я женщина. Ты бы раз хоть выпил с кем. Или со мной. Я, когда выпью, веселая делаюсь. Да и на тебя бы поглядела. Открылся бы ты мне.
— Отстань, банный лист!
— В передовиках ходишь. Хвалят тебя. А ведь обманываешь?
— Уйди, надоела.
— Нет, ты скажи, что на душе у тебя. Убил, да?
Бегут секунды, ползут минуты. В ушах звучит назойливый шепот. Несется над лесом самолет. Стучат Лизины каблучки под окном. Сладко жмурится где-то поблизости старик Комаров. А откуда-то изнутри, из глубины сознания, поднимается горячий шепот:
— Убил, да?
Тикает старый будильник на столе. Бежит по кругу секундная стрелка. Не выскочить ей из круга никогда. И так же по кругу бегут мысли Назарова, торопятся, спешат. Но заколдован круг утренней тишиной. Только один голос и слышится в ней:
— Убил, да?
Три часа тридцать минут…
Глава четвертая
В понедельник Шухов послал весь свой опыт к чертям. Опыт — отличная штука до тех пор, пока не превратится в шоры на глазах. Когда опыт начнет руководить поступками и мыслями человека, заставит этого человека верить только своим ощущениям и убеждениям, тогда этому опыту надо сказать «прости». Опыт не приемлет неожиданных поворотов. Они обрушиваются на него, как гроза на крынку с молоком. И молоко скисает, превращается в простоквашу.