Это объясняет, почему сказки Льюиса написаны не в том порядке, в котором рекомендованы им самим к чтению. Писались они -- как виделись, а виделись они, наверное, в порядке важности. Самая первая, опубликованная в 1950 году -- "Лев, колдунья и платяной шкаф" -- это само Евангелие, рассказ об Искуплении через Распятие и о Воскресении. Второй появляется сказка "Принц Каспиан" -- о вере в невидимого Христа и доверии к чужой вере, на которой основана Церковь. Третьей пишется "Покоритель зари" -- о жизни в Церкви и о ее центре -Евхаристии, литургии. Четвертая сказка "Серебряное кресло" -- о необходимости соблюдать Божию заповедь, церковный канон вне зависимости от степени их понимания. Но затем Льюис пишет сказку "Конь и его мальчик", которая сюжетно оказывается третьей по порядку и о которой уже трудно сказать, рассказывает ли она о каком-то конкретном пункте катехизиса или вообще о постепенном открытии Христа человеком. И лишь затем, шестой пишется первая по теме сказка: "Племянник чародея", рассказывающая о Творении мира. Седьмой пишется седьмая -"Последняя битва" -- о Втором Пришествии Христовом, о Страшном Суде и Небесном Иерусалиме (в этой сказке, по моему мнению, у Льюиса вдруг прорвались застарелые антикатолические рефлексы предков: один из главных героев -- осел -- просто очевидно воплощает идею Папы Римского).
Три романа Льюиса читаются захватывающе тоже потому, что они не вымучены из головы. Видимо, "механику" их написания просто невозможно раскрыть. Поводом для их написания было разочарование Льюиса и Толкина в научной фантастике. Обоим хотелось чего-то большего, чем Бэрроуз -- и они решили, что Толкин напишет роман о путешествии во времени (заслуженно забытый ныне), а Льюис -- о космическом путешествии (это и есть "За пределы Безмолвной планеты"). Конечно, к научной фантастике эти произведения отношения не имеют -- это просто хорошая литература. Правда, вообще неясно, возможна ли какая-либо фантастика в этом мире. В конечном счете, три разумные расы, которыми Льюис заселил Марс, эльфы, гномы и орки, которыми Толкин заселил свое Средиземье, -- это всего лишь воплощения различных сторон человеческой личности (обычно даже еще уже -тела, души и духа, по делению Аристотеля). Впрочем, то же можно сказать о бесчисленных попытках изобразить нечто внечеловеческое -- начиная с уэллсовских лунян до разумного океана Лема.
Романы Льюиса, как и его сказки, можно считать катехизисом -- и нужно, чтобы не предъявлять к ним ошибочных требований. "За пределы Безмолвной планеты" посвящена, богословски говоря, дохристианской части Символа Веры -- рассказу о том, что такое Творение, каковы его взаимоотношения с Творцом, что такое Промысел, Смерть, Воля Божия, Ангелы. Это роман о язычестве -причем, наибольшим язычником в нем оказывается английский профессор Уэстон, готовый отдать человека для жертвоприношения, чтобы достичь любой цели, более того -- истолковывающий совершенно невинное желание увидеть человека как жажду жертвоприношения. "Переландра" -- рассказ о грехопадении, правда, неудавшемся; но тем эффектнее рассказ. "Мерзейшая мощь" -- рассказ о Церкви, и именно это объясняет, почему действие происходит на земле: бессмысленно учить человека жить в Церкви, в религиозном общении, во внеземной обстановке. По этой же причине Льюис выбрал именно ту среду -- университетскую английскую -- которую единственно знал на собственном опыте церковной жизни. По этой же причине ни один из героев "Мерзейшей мощи" не выписан тщательно. Льюис обрисовывал не отдельных христиан, а противостояние Церкви Христа, составленной из слабых, разного образовательного и социального уровня людей во главе с Рэнсомом, и того, что апостол Павел назвал "церковью сатаны" и что Льюис воочию увидел в фашизме, коммунизме, а отчасти и во всяком собирании людей для удовлетворения своей гордыни. Приходится говорить эти вещи, которым лучше бы оставаться под спудом, по той простой причине, что христиан среди читателей и, тем паче, сообразительных и образованных литературных критиков романов Льюиса всегда было меньшинство, отчего романы часто понимали совершенно превратно. Самым удивительным извращением было понимание "Мерзейшей мощи" как памфлета против науки, когда Льюис неоднократно предупреждает читателей, что его сатанисты -- совершенно не ученые, а вовсе даже администраторы.
Возможностей для превратного понимания романы Льюиса -как и любые романы -- дают много. Самая, может быть, распространенная претензия, это -- зачем Льюис так кровожаден. Герой бьется с сатаной не только молитвой, но и кулаками; "церковь сатаны" в буквальном смысле пожирает самое себя в потоках крови. Припоминают еще и Честертона, у которого в рассказах масса трупов, а в доме была коллекция холодного оружия. Если вы -- христиане, то почему не можете как-то все устроить без кровопролития? Такая претензия основана не на абсолютном незнании Евангелия (которое все -- вокруг кровопролития на Кресте), а на знании Евангелия через сладенькие проповеди, которым нет переводу в любую эпоху. Ответ критикам, желающим примирения всех и вся в одних кисло-сладких объятиях, ответ очень трезвый и ясный, содержится все в том же "Расторжении брака".
Кровь и любовь -- Марс и Венера -- война и мир. Просто удивительно, с какой настойчивостью критики религии вообще и христианства в частности упрекали религию в том, что крови "слишком много", а любви "слишком мало". Романы Льюиса вызывающе уравновешены в этом отношении -- но упреки раздаются. Льюис вообще не касался романных тем, не говоря уже о темах эротических. Но "Мерзейшая мощь" -- роман о Церкви, а Церковь есть такой союз, ближайший аналог которому -- брак. Христа апостол назвал Женихом Церкви. Поэтому последний роман трилогии пронизан преображенной, я бы даже сказал -- христианской, сексуальностью. Один из критиков утверждал, что в "Мерзейшей мощи" лишь один абзац уделен сексу -- в разговоре Рэнсома с Мерлином о жителях обратной стороны Луны. Грандиозная и по одному этому явно невольная слепота: ведь роман начинается с обсуждения брачной проблемы в ее самом интимном ракурсе, зло в нем крепко связано с мужчинами, похожими на женщин, и с женщинами, похожими на мужчин. Заканчивается же роман совокупляющимися слонами и людьми -- но недоброжелатель не примечает и двух слонов.
Утверждения Льюиса о том, что вся его беллетристика выросла не из желания в художественной форме преподать богословие, а из одержимости странными и интересными образами -- безусловно искренне. Тем интереснее тот факт, что по крайней мере из двух интереснейших картинок, которыми Льюис был одержим последние годы жизни, не вышло романов. Льюис начал их писать, но не смог пойти дальше отдельных глав и набросков. Один роман должен был строиться вокруг видения Мрачной Башни: заурядный англичанин вдруг видит себя мифическим минотавром, свой городок -- полубезумным окружением вавилонской башни. Из его лба растет рог, и все тело его жаждет крови -- к нему приводят жертву и он вонзает в нее свой рог, утоляя эту жажду. И все время идет строительство странного сооружения, которое должно связать два параллельных мира -- мир мрака и мир Земли. Другой роман ("Десять лет спустя") отправлялся от другой картинки: Льюис вдруг представил себя воином, сидящим внутри пресловутого троянского коня, а главное -- представил, что должен был чувствовать Менелай, увидев Елену Прекрасную через десять лет разлуки. Вновь и вновь мысль и воображение Льюиса возвращались к теме, которая -- будь она реализована полностью -- точно бы соответствовала одному из завершающих разделов катехизиса, трактующего о почитании икон, о соотношении икон и Образа Божия, о связи двух миров. Ничто так не далеко от иконопочитания как протестантизм эпохи Льюиса -- но логика христианской жизни подталкивала его в этом направлении, хотя и не сумела проломить какой-то преграды, не личной даже, но национально-культурной, укорененной в веках иконоборчества. Льюис возвращался к теме иконы и Первообраза вновь и вновь; у него есть литературоведческая работа "Отброшенный образ" и непопулярный роман "Пока мы лиц не обрели". Потеряв любимую, Льюис назвал Бога "великим иконоборцем", ибо жена была для него ярчайшим образом Божиим. Здесь -- след великой трагедии человека, подошедшего вплотную к осмыслению парадокса иконопочитания, но не совершившего то, что было выше его сил.
x x x
Здесь -- где кончается (осуществленное Льюисом и начинается несвершенное, где начинается мир, в котором многое было дано сказать другим -- мы подходим к последней его загадке. Льюис и Толкин -- судьбы, сошедшиеся на время в личной дружбе и навечно, казалось бы, разведенные в истории литературы. Как возможно, что трилогия неофита Льюиса вышла благочестивее трилогии потомственного католика Толкина? И почему, в конце концов, абсолютно лишенная всяких аллегорических и неаллегорических выходов на все религиозные предметы трилогия Толкина более популярна? Она популярнее среди всех -- и христиан, и не-христиан. По ней снимают фильмы, по романам Льюиса -- нет. Тиражи их просто несопоставимы. Толкин в России вышел четырежды, когда трилогию Льюиса только начали издавать. Есть в России и общества поклонников Толкина -- но нет поклонников Переландры и Малельдила (о сказках я сейчас не говорю).