– А бать?
Медленно – так медленно, что Пит представил: шея должна заскрипеть, точно несмазанная дверь, – отец повернулся и взглянул на него. Глаза напоминали затуманившееся стекло, за которым мерцало холодное пламя.
– Цыц, – сказал батя. – Слухай.
– Чего?
Отец вздохнул, но не ответил и снова сосредоточился на двери с таким усердием, что Пит поймал себя на том, что сам ее рассматривает, будто все эти годы что-то на ней не замечал. Может, слово или резьбу, хоть что-то, что объяснит пристальный взгляд Джека.
– Ты чего-то боишься? – спросил он, когда дверь надоела и он вернулся к напряженному, постаревшему лицу отца.
Он слабо его понимал, но только если речь не шла о настроении. Гнев, конечно, распознать проще, учитывая, что его часто сопровождали шум, брань, тяжелое дыхание и пара подзатыльников с размаха, – если его вызвал Пит, и пара пинков под зад, если нет. Печаль – сложнее, но за годы Пит научился определять и ее. Он думал, что батя так и не оправился после ухода Луизы, которую мальчик считал своей второй мамкой. Ему казалось, что здесь он может понять отца. Иногда по ночам, лежа в постели, Пит смотрел на звезды, незамаранные городскими огнями и блестящие, как осколки стекла на лунном свете, и перебирал в уме созвездия, вызывая в памяти ее образ рядом, когда она учила его названиям. Иногда он так погружался в фантазии, что почти чувствовал ее рядом, мог учуять запах, который всегда напоминал о весенних цветах и чистом белье, когда она сидела рядом на кровати, гладя его по голове, а вторую руку положив на его запястье. «Вон Кассиопея, – шептала она ему на ухо, – похожа на двойную U, правда? А вон Орион. А те три звезды – его пояс. Видишь в уголке одну красную?» Он кивал и ждал продолжения, которого не следовало, потому что она не осталась рядом, и тогда воображение сдавало и подростка затапливало одиночество, как холодная вода через пробоину в борту. Но ему остались сны, и во снах она его не покинула, продолжала готовить умопомрачительные блюда, напевать своим чудесным голосом и шутить над батей, который фыркал и ворчал, но только потому, что еле сдерживал улыбку.
Пит давно не видел, чтобы батя улыбался, и часто задавался вопросом, насколько в этом виноват он сам. Он знал, что глуповат и вряд ли найдет работу, которая поможет им с батей зажить на широкую ногу. Он не станет ни мэром, ни президентом, ни астронавтом, как ему обещала вторая мамка. Она говорила, что он может стать кем захочет, как она однажды мечтала стать знаменитой певицей. Однако теперь он знал, что это неправда, батя тоже. Он даже так и сказал, когда пропил несколько дней подряд и уже не замечал, что говорит и говорит ли вслух. «Мог бы человеком быть. Настоящим мужиком, а останешься простым фермером по колено в навозе и с соломой в голове, бушь стену подпирать и ждать счастья, да не дождешься. Ни ты, малой, и уж точно не я». Пит внимательно слушал отца и чувствовал боль, которую вызывали его слова, но сказал себе, что батя так говорит лишь из-за разочарования и злости. И еще потому, что проще оскорблять мальчика, чем собственное отражение в зеркале. Батя тоже хотел счастья, но как только вторая мама ушла, уехала в Детройт с мужчиной, которого Пит видел раз в жизни, и то случайно, старик перестал надеяться. Вообще все бросил. Женщина, которую он любил, оставила его с неродным сыном, умирающей фермой и долгими часами, чтобы сидеть, пить и думать, почему она от них отказалась.
– Пожалуй что, – сказал отец так тихо, что Питу пришлось прислушиваться, хотя даже тогда он не сразу вспомнил, на какой вопрос отвечал отец. Он погрузился в свои мысли, забыл об их разговоре и теперь спешно восстанавливал его в памяти. Вспомнил, как только старик поднял бутылку виски и изучил остатки.