«Кольт» казался холодным и жестким куском железа у спины; его удерживал пояс на три размера больше, чем носила на фотографии более молодая и счастливая версия доктора. Эта забытая молодежь, полная любви и в восторге от надежд, которые они собирались воплотить вместе, одной семьей, во веки вечные, аминь, улыбалась ему, пытаясь убедить, что счастье существует, и в то же время мучая истиной, что Веллману оно больше не уготовано.
В отдалении эхом разнесся шум мотора, отскакивая от холмов и перелетая от сосны к сосне, как сплетня между старухами.
В нем свернулся страх, но он уже устал бороться с его течением и предпочел сосредоточиться на улыбках очаровательной парочки и их черно-белом мире, будто если пожелать всем сердцем, можно вернуться в то время, назад.
На горизонте показался свет фар – двойная луна на полотне ночи. Машина быстро приближалась.
Веллман поднес открытую бутылку виски к губам, набрал полный рот, подержал, чтобы смыть вкус желчи, и проглотил. Затем медленно поднялся и сделал шаг вперед. Он следил за дыханием, регулировал его, пытаясь успокоить нервы. Затем потянулся за спину и вытащил рубашку из-за пояса, позволив ей накрыть пистолет. В левой руке у него была фотография, с мокрой от пота рамкой. Дай мне сил, милая, подумал он, поднеся фотографию к губам и поцеловав пыльное стекло.
Затем опустил.
Дай мне сил.
Голова Люка напоминала пчелиный улей. Бессвязные мысли и параноидальные подозрения метались по черепу, как окуренные трутни, защищающие матку. Ладони промокли, пот выступил на лбу; не первый раз в жизни он проклинал свою необразованность. Седой Папа забрал детей из подобия школы в Элквуде, как только Мама слегла больная и получила новое имя, соответствующее новому постоянному обиталищу. В то время Люку было плевать, что он не вернется в низкие быстровозводимые ангары, где проходили уроки. Там слишком холодно зимой, слишком жарко летом, а другие дети относились к нему так, словно его забыл уехавший цирк. Однако с тех пор в его жизни были случаи и перемены, когда он жалел, что не продолжил учиться, хотя бы и дома, хотя бы и под руководством Папы. Но Папа, несмотря на хитрость, сам не был таким уж умным. Он мог тысячью разных способов поставить капкан на оленя, лису или человека, но если речь заходила о числах или географии, он только щерился, плевался и скандалил, чтобы скрыть собственное невежество.
Люк мечтал о мозгах, особенно сейчас, не сомневаясь, что так ему было бы легче разобраться в мыслях, привести их в какой-то порядок, чтобы последовательно ознакомиться, изучить и понять. Чтобы спланировать побег.
Но теперь смекалке его не спасти. Окно возможностей захлопнулось десять минут назад, когда они оставили за спиной горящую ферму Лоуэллов. Папа освободил одинокую лошадь, но та не двинулась с места из темного денника, и он оставил ее там, рассудив, что, если она и сгорит по тупоумию, все равно от нее никакой пользы никому не было бы. И, судя по жилистому виду кобылы, даже если она образумится и убежит, много мяса они не потеряют. Свиньи – другое дело, Лоуэлл их откармливал. Впрочем, даже если бы не его старания, свиньи – такие находчивые твари, что скорее сожрали бы друг друга, чем померли с голодухи. Тощая свинья – такая же редкость, как яйца у пугала. С помощью Аарона и Люка Папа загнал их в угол и ловко перерезал глотки. Теперь они лежали в холщовых мешках и истекали кровью в кузове пикапа, который уже достиг подножия холма и круто повернул в сторону. Жилье доктора Веллмана – такое же старое, как ферма Лоуэллов, но не такое заброшенное, – встало перед ними в конце извилистой гравийной дорожки.