Рыжий был взрослым. Даже, наверное, старым. Нет, он, конечно, не имел представления о количестве прожитых лет – он просто чувствовал себя старым. Ему, наверное, не исполнилось и 40, но он редко теперь встречал самцов старше. Потому что была зима великих бедствий, зима катастрофы. Было время большого наста в тундростепи – тогда погибли самые сильные. А он выжил, хотя шел первым.
Когда настала эпоха зеленой травы, Рыжий думал, что бедствия кончились навсегда и будут забыты. Память предков подсказывала, что тяжелые зимы бывают очень редко – не каждому поколению выпадает такой кошмар. Великая тундростепь быстро залижет раны – все живущие в ней на огромные зимние потери ответят вспышкой рождаемости. И молодняк выживет почти весь, ведь пастбища будут просторны и обильны.
Растаял снег, начала пробиваться новая трава. Ветки кустов и деревьев в распадках стали сочными и нежными. Рыжий с наслаждением рвал их, отправлял в рот, перетирал зубами. Кругом было много воды – ее можно было пить вволю. Впервые за много месяцев он был по-настоящему сыт и хотел самку. Он, конечно, нашел ее – и не одну. Только блаженного, бездумного довольства не наступило.
Память мамонта хранит все пройденные когда-то пути и тропы – зимние, весенние, летние. Хранит в виде последовательностей смены запахов, контуров холмов, ощущения ступней, вкуса еды. Теперь что-то постоянно было не так в окружающем мире, что-то все время не соответствовало той матрице-образу, что сформирована генетической памятью и опытом собственной жизни.
Рыжий двигался одним из обычных – тысячи лет неизменных – летних маршрутов, а ничего не получалось: то и дело перед ним оказывалась вода там, где должен быть луг, надежная твердая почва под ногами вдруг становилась мягкой и переставала давать опору. Он несколько раз застревал, с трудом обретал свободу и наконец понял, что память предков и собственная память подводят, что надо искать новые пути.
И он искал их – нюхал воздух, щупал почву ногами, тщательно проверял глубину и дно бродов степных речек, которые когда-то переходил не замечая. Как-то раз он наткнулся на семейную группу мамонтов, которая лишилась предводительницы. Молодняк пошел за ним. Потом к ним присоединилась еще одна группа, и еще… Среди них не было одно-двухлетних детенышей – они не пережили зиму. Зато были маленькие, лохматые, смешные существа, рожденные в этом году. Рыжий чувствовал, понимал, что они должны жить, что от них сейчас зависит присутствие в этом мире «своих». Нужно сделать так, чтобы кормящие мамонтихи были сыты, чтобы к следующей зиме накопили достаточно жира. Для этого надо вести их – вести так, чтобы они могли есть почти круглые сутки.
Он, конечно, не понимал, что происходит в родной степи. Утоптанный, унавоженный верхний слой образует плотный почвенно-растительный покров. В нем злаки, осоки, полынь, мхи и папоротники, а кое-где добавляются еще и кустарники – ольха, береза, ива. Этот плотный ковер быстро просыхает весной и покрывается зеленью, которая кормит стада животных. Эта дерновая подушка выдерживает давление копыта большеротого бизона и ступни мамонта, она насыщена воздухом, который изолирует от солнечного тепла мерзлоту, на которой лежит. Так было тысячи лет, но стало иначе. Теперь в низинах и на северных склонах почвенно-растительный покров не просох. Он сочится, хлюпает, чавкает влагой, которая душит корни травы и кустов, которая заставляет таять под ней мерзлоту, превращая луга в болота, лужи – в ямы, степь – в тундру.
Даже когда еды много, мамонты не могут пастись на одном месте – они должны двигаться, должны проходить в сутки десяток-другой километров. Их хоботы не оставляют за собой пустыню, мамонты не конкурируют из-за пищи с копытными – у них разная диета. Они должны идти и есть, есть и идти. Но мир изменился – места, где много еды, оказались далеко друг от друга. От пастбища до пастбища нужно делать длинные и не всегда безопасные переходы. И главное, проведя много часов в пути, никто не знает, ждет ли его в конце изобилие или, может быть, придется возвращаться. Те, кто питается мясом, живут иначе – они могут не есть сутками. Взрослый же мамонт должен нащипать за день 200– 300 килограммов травы и веток, чтобы быть сытым. Если здесь еда кончилась, надо идти на новое место, но кто знает – куда? Рыжий тоже не знал. Но он был осторожным и опытным, он умел учиться на чужих ошибках. Пока стадо паслось, он ходил широкими кругами, удаляясь иногда на десятки километров. Он уходил, возвращался и уходил вновь – искал новые пастбища, прокладывал новые пути, которых нет в генетической памяти.
«Своих» собралось уже несколько десятков. В таком количестве трудно кормиться, но легче использовать чужой опыт. Кроме того, этим первым летом после катастрофы с ними был Рыжий. Не понимая, не отдавая себе отчета, они надеялись на него, они шли за ним. «Свои» все равно гибли – проваливались в протаявшие под дерном ямы, ломали ноги, поскользнувшись на склоне, застревали в вязком дне речек. Но каждый погибший обозначал собой опасное место. Оставшиеся запоминали, старались держаться подальше.
Потом теплый и относительно сытный период кончился. Наступил холодный – голодный и трудный. Он тоже оказался каким-то непривычным и новым. Не таким, конечно, как в год катастрофы, но все равно неправильным: слишком резкие колебания температуры, слишком много снега…
Стадо, которое Рыжий водил все лето, неплохо отъелось, детеныши подросли и окрепли. Вожак, конечно, не мог видеть себя со стороны, но чувствовал, что сам он к зиме не готов – слишком много двигался, слишком редко бывал сытым. Собственная судьба, правда, его почти не волновала – свой век он считал давно прожитым. Но рядом не было равных ему по опыту и уму, и Рыжий продолжал жить, чтобы было кому заботиться о «своих».
Он пережил и эту зиму. Его стадо сохранило почти половину детенышей.
Ради них ему пришлось стать жестоким. Время от времени появлялись другие мамонты – они брели откуда-то со стороны закатного солнца. Кажется, там мир изменился еще сильнее. Новички пытались присоединиться к стаду, но вожак не принимал их. Инстинкт подсказывал ему, что если «своих» станет слишком много, его новая память, его новый опыт будут бесполезны – им не прокормиться всем вместе. Только одиноким самкам с детенышами отказать он не мог.
И была весна, было новое лето. Рыжий шел уже знакомыми путями – теми, которые сам проложил прошлым летом. Эту память хранили многие, и он надеялся, что стадо распадется или сможет обходиться без него. Надежда не сбылась – еды не хватало там, где раньше ее было вдоволь на много дней. Вожак не думал о причинах – «своих» ли стало слишком много, или не успели восстановиться пастбища. Он просто снова искал пути. И находил их.
А потом лето кончилось.
На том пастбище, площадью в сотни гектаров, они находились уже несколько дней – сухая трава на склонах была обильной, а по руслам многочисленных ручьев рос густой кустарник. Рыжий почти сразу же начал искать новое место, в которое потом поведет «своих». Он нашел его, только идти туда было далеко и, пока не кончилась здесь еда, можно было не торопиться.
В то утро он пришел к знакомому водопою – маленькому ручью в верховьях распадка. Грунт здесь был твердым, но проступающие из травы камни больно давили на ступни ног. Это было очень неприятно, но мягкая, податливая почва опасна, и Рыжий избегал ходить по ней сам и наказывал тех, кто пытался. На берегу он выбрал ровное место, опустился на колени и потянулся к воде хоботом. Она оказалась твердой. Он не мог взять ее. Это был очередной «сбой» инстинктивной программы – лед не должен появляться раньше снега, так не бывает.
Рыжий поднялся и долго стоял, переминаясь с ноги на ногу. Он думал – ворошил память своей жизни и память предков, пытаясь найти указание, подсказку о том, что следует делать в такой ситуации. И он отыскал ее: нужно есть лед или идти туда, где вода не замерзла. Вожак вспомнил места, где пил раньше или где чувствовал недавно запах живой воды. Он выбрал ближайшее место и пошел туда.