Потом была зима катастрофы. Рыжий вовсе не добровольно стал тогда первым – ведущим огромного клина мамонтов-самцов, ломающих бивнями наст, чтобы дать возможность кормиться молодняку и самкам. Просто рядом не оказалось равных ему. Это был марш против смерти, в котором сильные умирают раньше слабых. Тогда – посреди снежного простора – перед Рыжим вновь возник тот самый двуногий. Он не хотел, чтобы Рыжий вел «своих» на север, куда обычно уходят мамонты, когда зимой становится нечего есть. Он не хотел этого так сильно, что совершенно не боялся смерти. И Рыжий не убил его. И не пошел на север. Точнее, пошел, конечно, но стал забирать чуть правее – совсем чуть-чуть, но все время. Весной с севера никто не пришел. Наверное, те, кто туда отправился, умерли – иначе куда же они делись?! А Рыжий был жив, и большинство тех, кто за ним шел, тоже были живы. При чем тут этот человечек? Кто его знает, но зла он, во всяком случае, не несет.
Летом, что наступило после зимы катастрофы, Рыжий вновь оказался первым. Сколько «своих» идет за ним, он не знал, но чувствовал, что много. В теплый сезон мамонты редко собираются в большие стада. Когда много еды и воды, они пасутся группами голов по 5-10 – молодняк и самки. Возглавляет такую группу обычно старая мамонтиха. Она знает пути, и все идут за ней. Когда она их не знает, за ней все равно идут – а за кем же?! Взрослые самцы пасутся отдельно. Когда много еды и воды. Если становится плохо, они собираются вместе. Инстинкт заставляет их собираться. Кто-то из взрослых самцов становится вожаком. Даже если не знает, куда вести.
Рыжий был взрослым. Даже, наверное, старым. Нет, он, конечно, не имел представления о количестве прожитых лет – он просто чувствовал себя старым. Ему, наверное, не исполнилось и 40, но он редко теперь встречал самцов старше. Потому что была зима великих бедствий, зима катастрофы. Было время большого наста в тундростепи – тогда погибли самые сильные. А он выжил, хотя шел первым.
Когда настала эпоха зеленой травы, Рыжий думал, что бедствия кончились навсегда и будут забыты. Память предков подсказывала, что тяжелые зимы бывают очень редко – не каждому поколению выпадает такой кошмар. Великая тундростепь быстро залижет раны – все живущие в ней на огромные зимние потери ответят вспышкой рождаемости. И молодняк выживет почти весь, ведь пастбища будут просторны и обильны.
Растаял снег, начала пробиваться новая трава. Ветки кустов и деревьев в распадках стали сочными и нежными. Рыжий с наслаждением рвал их, отправлял в рот, перетирал зубами. Кругом было много воды – ее можно было пить вволю. Впервые за много месяцев он был по-настоящему сыт и хотел самку. Он, конечно, нашел ее – и не одну. Только блаженного, бездумного довольства не наступило.
Память мамонта хранит все пройденные когда-то пути и тропы – зимние, весенние, летние. Хранит в виде последовательностей смены запахов, контуров холмов, ощущения ступней, вкуса еды. Теперь что-то постоянно было не так в окружающем мире, что-то все время не соответствовало той матрице-образу, что сформирована генетической памятью и опытом собственной жизни.
Рыжий двигался одним из обычных – тысячи лет неизменных – летних маршрутов, а ничего не получалось: то и дело перед ним оказывалась вода там, где должен быть луг, надежная твердая почва под ногами вдруг становилась мягкой и переставала давать опору. Он несколько раз застревал, с трудом обретал свободу и наконец понял, что память предков и собственная память подводят, что надо искать новые пути.
И он искал их – нюхал воздух, щупал почву ногами, тщательно проверял глубину и дно бродов степных речек, которые когда-то переходил не замечая. Как-то раз он наткнулся на семейную группу мамонтов, которая лишилась предводительницы. Молодняк пошел за ним. Потом к ним присоединилась еще одна группа, и еще… Среди них не было одно-двухлетних детенышей – они не пережили зиму. Зато были маленькие, лохматые, смешные существа, рожденные в этом году. Рыжий чувствовал, понимал, что они должны жить, что от них сейчас зависит присутствие в этом мире «своих». Нужно сделать так, чтобы кормящие мамонтихи были сыты, чтобы к следующей зиме накопили достаточно жира. Для этого надо вести их – вести так, чтобы они могли есть почти круглые сутки.
Он, конечно, не понимал, что происходит в родной степи. Утоптанный, унавоженный верхний слой образует плотный почвенно-растительный покров. В нем злаки, осоки, полынь, мхи и папоротники, а кое-где добавляются еще и кустарники – ольха, береза, ива. Этот плотный ковер быстро просыхает весной и покрывается зеленью, которая кормит стада животных. Эта дерновая подушка выдерживает давление копыта большеротого бизона и ступни мамонта, она насыщена воздухом, который изолирует от солнечного тепла мерзлоту, на которой лежит. Так было тысячи лет, но стало иначе. Теперь в низинах и на северных склонах почвенно-растительный покров не просох. Он сочится, хлюпает, чавкает влагой, которая душит корни травы и кустов, которая заставляет таять под ней мерзлоту, превращая луга в болота, лужи – в ямы, степь – в тундру.
Даже когда еды много, мамонты не могут пастись на одном месте – они должны двигаться, должны проходить в сутки десяток-другой километров. Их хоботы не оставляют за собой пустыню, мамонты не конкурируют из-за пищи с копытными – у них разная диета. Они должны идти и есть, есть и идти. Но мир изменился – места, где много еды, оказались далеко друг от друга. От пастбища до пастбища нужно делать длинные и не всегда безопасные переходы. И главное, проведя много часов в пути, никто не знает, ждет ли его в конце изобилие или, может быть, придется возвращаться. Те, кто питается мясом, живут иначе – они могут не есть сутками. Взрослый же мамонт должен нащипать за день 200– 300 килограммов травы и веток, чтобы быть сытым. Если здесь еда кончилась, надо идти на новое место, но кто знает – куда? Рыжий тоже не знал. Но он был осторожным и опытным, он умел учиться на чужих ошибках. Пока стадо паслось, он ходил широкими кругами, удаляясь иногда на десятки километров. Он уходил, возвращался и уходил вновь – искал новые пастбища, прокладывал новые пути, которых нет в генетической памяти.
«Своих» собралось уже несколько десятков. В таком количестве трудно кормиться, но легче использовать чужой опыт. Кроме того, этим первым летом после катастрофы с ними был Рыжий. Не понимая, не отдавая себе отчета, они надеялись на него, они шли за ним. «Свои» все равно гибли – проваливались в протаявшие под дерном ямы, ломали ноги, поскользнувшись на склоне, застревали в вязком дне речек. Но каждый погибший обозначал собой опасное место. Оставшиеся запоминали, старались держаться подальше.
Потом теплый и относительно сытный период кончился. Наступил холодный – голодный и трудный. Он тоже оказался каким-то непривычным и новым. Не таким, конечно, как в год катастрофы, но все равно неправильным: слишком резкие колебания температуры, слишком много снега…
Стадо, которое Рыжий водил все лето, неплохо отъелось, детеныши подросли и окрепли. Вожак, конечно, не мог видеть себя со стороны, но чувствовал, что сам он к зиме не готов – слишком много двигался, слишком редко бывал сытым. Собственная судьба, правда, его почти не волновала – свой век он считал давно прожитым. Но рядом не было равных ему по опыту и уму, и Рыжий продолжал жить, чтобы было кому заботиться о «своих».
Он пережил и эту зиму. Его стадо сохранило почти половину детенышей.
Ради них ему пришлось стать жестоким. Время от времени появлялись другие мамонты – они брели откуда-то со стороны закатного солнца. Кажется, там мир изменился еще сильнее. Новички пытались присоединиться к стаду, но вожак не принимал их. Инстинкт подсказывал ему, что если «своих» станет слишком много, его новая память, его новый опыт будут бесполезны – им не прокормиться всем вместе. Только одиноким самкам с детенышами отказать он не мог.