Но Эдвард еще ничего не знал. Лишь инстинкт подсказывал, что его брат пал жертвой заговора, и Тед не в силах был сдержать ярости, да и не пытался ее сдерживать. Ведь он находился среди членов своей семьи, среди своих друзей. Перед кем ему было скрытничать? Он забыл, что среди друзей Роберта был Сандор Ванокур из Эн-Би-Си, и что каким бы другом Роберта тот ни был, он не в силах отказаться от полученной информации, от информации, которой еще ни у кого не было.
Через несколько дней о словах Эдварда знал чуть ли не весь мир. Конечно, большинство людей не воспринимало эти слова всерьез — мало ли что в горе наговорит человек! — но те, кто нес ответственность за выстрелы в Лос-Анджелесе, слов Кеннеди не забыли.
Отпевание Роберта Кеннеди проходило в большом соборе святого Патрика в Нью-Йорке. Там перед двумя с половиной тысячами собравшихся и перед миллионами телезрителей Эдвард выступил с надгробным словом, посвященным памяти брата. Голос Теда явственно дрожал, он с трудом сдерживал слезы, но считал, что обязан отдать дань памяти брату, чего бы ему это не стоило.
Эдварду не впервые приходилось сталкиваться с несчастьями, но никогда еще люди не видели его в таком горе.
Ему было двенадцать лет, когда погиб Джо-младший. И это было сильное потрясение. Но то была война.
Ему было шестнадцать, когда погибла Кэтлин. Но то был несчастный случай.
Убийство президента Кеннеди было страшным ударом, и все же Эдвард быстро пришел в себя. Но боль, которая обрушилась на него со смертью Роберта, превзошла все, что он испытывал раньше.
Для всех — знакомых и незнакомых, друзей, родственников и собственных жен — они были просто Бобби и Тедди. Однако сами братья с детства называли друг друга иначе, не Бобби, а Робби, не Тедди, а Эдди, словно бы тем самым создавали свой собственный, никому не доступный мир.
Роберт был братом, другом, защитником, и с его гибелью Эдварду казалось, что мир потускнел. Он изо всех сил держался во время отпевании, во время долгих часов, пока специальный траурный поезд с гробом Роберта шел до Вашингтона, во время похорон на Арлингтонском кладбище, но когда все было закончено, Эдвард поспешил покинуть Вашингтон. Он не мог работать. Не мог видеть людей. Он уходил на яхте в море, стараясь найти там успокоение, проводил много времени с детьми. Отныне он нес ответственность за 19 детей — троих собственных, двоих детей Джона, десятерых детей Роберта и четверых детей своей разведенной сестры Пат. А ведь Этель была беремена одиннадцатым ребенком. Тед боялся, что она может потерять его, и потому сразу же позвонил Луэлле Хеннесси, прося ее о помощи.
Так проходили дни, недели. Однажды, когда Эдвард сошел на берег со своей яхты, мрачный, небритый, словно суровый морской волк, его обступили журналисты:
— Вы боитесь смерти? — спрашивали его.
— Нет. Я не боюсь умереть, — ответил Кеннеди. — Я слишком молод, чтобы умереть. Единственное, что я хочу, если кто-нибудь попытается прострелить мне голову, единственное, что я хочу, так это ударить его первым. Я просто не желаю получить пулю в затылок.
Наконец, после долгих недель молчания Эдвард счел необходимым вернуться к активной деятельности. В знаменитой Уорчестерской речи он говорил:
— Я пришел сюда, в Уорчестер, в сердце моего родного штата, который поддерживал мои усилия и делил со мной горе… Последние десять недель я не был активен в общественной жизни. Я был занят делами моей семьи. Я проводил много времени в море, восстанавливая свой дух, оставляя прошлое позади и открывая тот путь, что лежит впереди. Сегодня я вновь беру на себя ответственность перед людьми Массачусетса. Я желаю закончить эту войну [во Вьетнаме]. И закончить ее не через пять или десять лет, а так быстро, как только будет физически возможно достигнуть соглашения и выбраться из этого бездонного провала…
Речь Кеннеди, объявившего, что он «поднимает упавший штандарт» облетела все Соединенные Штаты. Однако результат ее был вовсе не тот, на который рассчитывал клан. Совершенно неожиданно тридцатишестилетнему Эдварду было предложено баллотироваться в президенты.
Съезд демократической партии в Чикаго стал одним из кошмаров американской демократии. Усилиями мэра города Ричарда Дейли Чикаго превратился в неприступную крепость. Повсюду были видны полицейские. Национальные гвардейцы. Войска. И вся эта мощь была брошена против наивных мальчиков и девочек, которые пришли в Чикаго в надежде донести до участников съезда, что молодежь Америки против войны. Их били дубинками, топтали ногами, применяли против них слезоточивый газ. Били врачей, которые пытались помочь несчастным. Били журналистов, которые в припадке мании величия воображали себя «четвертой властью». Били каждого, кто попадался под руку. Это было жестоко. Это было бессмысленно. Но это было, была она — «тактика гестапо», как гневно заявил прямо на съезде сенатор Рибикофф.