Микк счастливо зажмурился, уже предвкушая, как будет смывать с Малыша штукатурку и показывать ему, что любитлюбитлюбит его именно вот таким: бледным, седым, со шрамом и искалеченной рукой, и будет целовать каждый обожжённый палец, каждый из шрамов, которые рассыпались по тонкому бледному телу, будет… будет… будет делать всё то, о чём мечтал уже с месяц, если не больше.
Тики ужасно хотел, чтобы Аллен смотрел лишь только на него, улыбался лишь только ему — вот так вот ласково, нежно, щуря мерцающие серые глаза, и, скорее всего, сказывалась пресловутая ревность, с которой он ничего не мог поделать, потому что жажда заклеймить Малыша, сделать его своим и только своим становилась с каждым днём всё больше. А теперь ещё и эти похотливые взгляды, ласкающие хрупкие ноги, облачённые в чулки и высокие сапоги, от которых хотелось оградить юношу.
Заставить его смотреть только на Тики. Думать только о нём.
Мужчина никогда даже и подумать не мог, что окажется таким ужасным собственником.
Фестиваль они покинули через некоторое время, которое потребовалось на то, чтобы не попасться Неа и весьма умело отвлекающей его Роад.
***
Аллену казалось, ему просто зацеловывали. В машине, в подъезде, в лифте, на лестничной клетке… Тики обнимал его, прижимал к себе, горячий, жадный, ласковый — и до удивительного агрессивный. Уолкеру весь вечер казалось, что еще немного — и бомба рванет, потому что мужчина был напряжен постоянно, видя бросаемые на Алису взгляды и отлично понимая их значение.
До квартиры Микка они добрались уже растрепанные, раскрасневшиеся и хорошенько помеченные друг другом — потому что Аллен просто не желал оставаться в долгу. Потому что если Тики считает его своим, то сам он тоже должен принадлежать Аллену.
Эти мысли… они были такие бесстыдные, такие невозможно порочные, такие… Юноша просто один раз признался себе, что думал об этом все последние дни, когда Тики вжал его в стену в коридоре своей квартиры, и энтузиазмом ответил на его ласки, откидывая шею и второпях стаскивая с него это чертово, чертово кимоно, которое смотрелось на мужчине ужасно красиво, но снималось ужасно муторно, действуя на и без того напряженные нервы.
Аллен боялся испугаться того, что между ними произойдет — потому что знал, что Тики хочет его и возьмет сегодня. Потому что специально ради этого вырядился в это чертово белье, которого так смутился Канда. Потому что сам… жутко, просто до боли внизу живота хотел этого каждый раз, когда Микк начинал прикусывать ему кожу на ключицах и дразнить напряженные соски, пробравшись ладонями под одежду.
Он хотел этого — но сомневался в том, что не струсит, не испугается в последний момент неизвестного, и потому торопился, несся куда-то сломя голову, словно у них совсем-совсем времени не было, словно мог не успеть чего-то.
Как и зачем они оказались в ванной комнате, юноша уже понятия не имел.
Именно об этом он и спросил у хохотнувшего Тики, который сразу же включил воду, и та зашумела, зажурчала, отвлекая, отрезвляя (потому что Аллен чувствовал себя совершенно пьяным), и лукаво сверкнул глазами, скользнув руками юноше за спину и принявшись развязывать широкий пояс.
— Штукатурку с тебя снимать будем, — шепнул мужчина, и Уолкер испуганно дёрнулся, сам не понимая, чего больше испугался: того, что Микк обязательно увидит его уродливую руку, или того, что вновь превратится в хмурого Аллена.
Странное дело, но в последние дни он стал понимать и замечать за собой, что была «Алиса», а был «Аллен».
И пусть сам Аллен был ими двумя, был одним целым, эти двое были словно бы совершенно разными людьми. И это пугало. Это вгоняло в панику.
Потому что одновременно Уолкер чувствовал себя и цельным, и двояким — он был один, но в то же время носил два образа, диаметрально противоположных друг другу.
И почему-то Аллен хотел… хотел остаться Алисой. На эту ночь — остаться ею, чтобы быть искренним в своих порывах и не волноваться по поводу своего уродства — ведь Алиса была красивой. Она была похожа на Хинако. Она была рыжей и бледной, писанной красавицей, которую многие парни и мужчины провожали взглядами.
А сейчас Тики говорит ему, что хочет смыть всю эту «штукатурку». Хочет вернуть мрачного обезображенного Аллена.
— Н-но я н-не… — кафельная плитка в ванной была холодной, а кожа у Тики — горячей. Аллен уперся мужчине в грудь ладонями, судорожно мотая головой и бормоча себе под нос про то, что оно того не стоит, что лучше так, потому что…
У него не осталось сил, чтобы произнести слово «уродство», но Микк, кажется, и без его слов все понял. Или — даже с самого начала об этом знал. Потому что дернул без лишних оправданий бант на талии у юноши, роняя пояс на пол и тут же скользя горячими руками под ослабленно болтающееся у Уолкера на плечах кимоно. Аллен коротко застонал и напрягся, когда мужчина задержался осторожными пальцами на шрамах у него на левом боку (господигосподигосподи, он и раньше так часто делал, но сейчас… их близость, и рука Аллена, она же…).
— Все будет хорошо, Малыш, — тихо зашептал Тики ему на ухо. — Потому что я люблю тебя и хочу тебя, слышишь? Женские шмотки и штукатурка — это прекрасно, но хочу я Аллена Уолкера, — вкрадчиво и четко произнес он, тут же прикусывая юноше ушной хрящ и плотно прижимая к себе — так, чтобы они соприкасались обнаженной кожей.
— Но Аллен Уолкер… — выдохнул в ответ Аллен, дрожа всем телом и в противовес своим словам ныряя руками под бесформенным мешком теперь висящую на Микке одежду. — Он же… инвалид и урод, Тики. И я… хочу, чтобы Алиса… — он мотнул головой, ненавидя свою сбивчивость, — Алиса будет искренна с тобой.
— Но Алиса, — коротко отозвался Микк, — это ты.
И — стянул рыжий парик (такими когда-то были его собственные волосы — такими же яркими и солнечными), с каким-то вздохом долгожданного облегчения зарываясь в седые (старческие) пряди, стаскивая невидимки и резинку, словно и правда желал этого весь день.
Аллен почувствовал, как его изнутри разрывает, что он не знает, что сказать и как, потому что грудь перехватило и сердце застучало как заполошное, а Тики был таким ласковым и надёжным, что хотелось довериться ему и отдаться полностью.
Аллен — это Аллен. Забитый, стеснительный, мрачный и одновременно отзывчивый, доброжелательный, мягкий. Он был таким с самого начала, когда отец ещё постоянно таскал его за собой, рассказывая про оружие, способы быстрого убийства и разновидности джаза.
Но всё равно было слишком страшно показываться вот таким Тики — вот таким уродливым, безобразным, совершенно некрасивым на фоне самого мужчины.
Микк осторожно развёл полы его кимоно в стороны, мягко погладив бока, остановившись на шрамах, и медленно проскользил подушечками пальцев по спине, вызывая судорожный вдох и заставляя выгнуться вслед движению.
— Вот так… — тихо зашептал ему на ухо мужчина, сжимая в руках и чуть приподнимая над полом, такого удивительно легкого, что стало даже немного страшно. Кимоно сползло вниз, свалившись на пол бесформенным комом, и на Аллене осталось только это до ужаса неудобное белье, чулки… и перчатки. Они с Тики встали под душ, и юноша тут же ощутил, как намокают волосы, как вода щекотными струйками скользит по позвоночнику, и как ему горячо и хорошо. — Сейчас мы уберем этот боевой раскрас, и я зацелую тебя до смерти, — ласково пообещал Микк, успокаивая его совсем как ребенка, и Аллен нервно хохотнул, совсем не зная, что сделать и как остановить мужчину.
Тики хорошенько умыл его, стирая слой тонального крема и обнажая тату со шрамом — и тут же целуя в обезображенную скулу, чертя языком четкую линию увечья и опаляя кожу сладким карамельным дыханием.
Аллен казался себе неправильным, несуразным — гадкий утенок, невесть как оказавшийся рядом с прекрасным лебедем — и счастливым до истерики. Он даже не заметил, как расплакался, когда Тики подарил ему еще один горячий собственнический поцелуй — просто щеки обожгла влага, и сначала юноша подумал, что это вода, но потом…