И это было настолько же волшебно, насколько абсурдно.
На секунду… на секунду Аллену показалось, что он спит, и этот сон — этот прекрасный сон — про него, изувеченного, неправильного и больного, и про Тики, надежного, потрясающего и полностью принимающего его со всеми его заскоками и загонами.
А потом Тики сжал в пальцах его запястье, заставляя пульс то ли участиться, то ли стать просто четче, и это оказалось реальностью.
Которая точно как сон. В которой Микк мягко улыбался и сверкал глазами, накрывая собой и пряча от осуждения и жалости окружающих, а Аллен покорялся и отдавался ему во власть, беспомощный как слепой котенок и настолько же жаждущий спокойствия и защиты.
Потому что он устал. Устал все эти одиннадцать лет быть глыбой непробиваемого льда, постоянно остерегаясь слежки и ожидая прихода Адама. Устал прятать себя от окружающих, боясь того, что их убьют. Устал калечить свою душу, пытаясь отказаться от всего дорогого и родного. Необходимого.
— Люблю… — выдохнул Аллен на пределе эмоций, крепко зажмурившись от защипавших глаза слёз (линзы он ещё, слава богу, в ванной снял), от переполнявшего его счастья и благодарности. — Люблю, люблю, люблю, — шептал он словно бы в каком-то помутнении рассудка, чувствующий себя слишком хрупким и трепетным, слишком беспомощным в сильных руках Тики.
Мужчина медленно поцеловал каждый палец, отстраняясь и нашаривая рукой перчатку, и шепнул юноше в ухо:
— Каждый день буду тебя так целовать, слышишь? И ты перестанешь гореть.
Уолкер хрипло рассмеялся, не зная, куда себя деть от этого чувства, всеобъемлющего и всепоглощающего, и, без особой охоты (но иначе рука вновь загорелась бы) натянув перчатку, крепко обнял Тики. И — поцеловал. Как умел, как мог, как знал.
Как получалось целовать его в этом совершенно подвешенном, странно эйфорическом состоянии, в котором тело потряхивало и словно обжигало. Тики был как печь, а Аллену теперь было холодно, потому что перчатка была мокрая, и юноша тянулся к мужчине и терся об него всем телом, на самом деле не слишком соображая, что делает и почему.
Кожа шла мурашками, и горело только в паху, и Аллен терся о мужчину, тихо и хрипло постанывая и совершенно не зная, что делать дальше.
Полностью полагаясь на Тики.
Полностью отдаваясь ему во власть.
Расслабляясь, раскрываясь, раскрепощаясь.
Ведь именно этого мужчина и хотел же, да? Чтобы Аллен был таким же искренним, как Алиса, таким же отзывчивым и трепетным.
Чтобы Аллен перестал быть «Алленом» — совершеннейшей глыбой самого плотного льда.
Когда Тики мягко скользнул пальцами к копчику, невесомо поглаживая его, юноша захлебнулся воздухом, весь натянутый как струна, как открытая рана. Он задыхался и невидящим взглядом смотрел в потолок, притянув мужчину к себе, зарываясь ему в волосы, оттягивая их и пропуская сквозь пальцы, и, найдя языком эту чёртову серьгу, чтобы вобрать её, чтобы обжечь ледяным металлом губы, крепко зажмурился, когда почувствовал холод смазки между ягодиц.
— Все хорошо, Малыш, — тихо шепнул ему на ухо мужчина, слегка поглаживая его по бедру и побуждая развести ноги. — Все будет хорошо…
Аллен верил. Аллена колотило от страха и возбуждения. Он хотел быть с Тики, любить его, принадлежать ему — и боялся разочаровать его своей неопытностью, ведь… ведь Тики, он же был взрослым мужчиной, и…
Думать об этом стало банально некогда, когда мужчина скользнул в него пальцами, медленный и осторожный, ласковый и спокойный (едва сдерживающий свою порывистость). Юноша тихо застонал, почти на грани глухого низкого вздоха, зашипел, ерзая по кровати — и потерся о мужчину пахом, срываясь на умоляющее хныканье.
Ему было больно и хорошо.
Микк засмеялся — негромко и как-то нервно, словно сам волновался и боялся того, что может произойти. И — отметил кожу у правого соска Уолкера поцелуем, чтобы тут же сорваться на глухой стон, когда Аллен потянулся к нему рукой, и впиться зубами в его плечо.
Тики был порывистым и страстным — это юноша успел понять и принять ещё в вечера долгих поцелуев и почти невинных ласк, и то, что мужчина пытался сдержать себя, пытался доставить, в первую очередь, удовольствие самому Уолкеру, несказанно радовало и немного огорчало.
Аллен же не кисейная барышня, чтобы с ним как с писаной торбой носиться.
Но Микк отчего-то считал его чуть ли не фарфоровой куколкой иногда, к которой раз прикоснёшься — и разобьёшь.
Юноша иногда и сам начинал так думать. Только — он был ледяной фигуркой, которую можно было разбить на куски падением с огромной высоты.
Тики покрывал его кожу кусачими поцелуями, сразу же их зализывая, словно расставляя странные метки, клейма, стигмы. И, честно говоря, Аллен был даже рад — его собственные стигмы осточертели ему до ужаса. Ему было жарко, невыносимо жарко, он плавился в руках мужчины, настолько желанного, что было уже больно, и вскоре тело пронзило вспышкой удовольствия, заставившей выгнуться кошкой, ошеломлённо распахнуть глаза и удивлённо вскрикнуть-простонать.
Тики заулыбался как-то плотоядно, и Уолкер бы испугался, наверное, такого его взгляда — голодного, жаждущего, ненасытного — ещё с минут тридцать назад, но теперь ему хотелось больше, больше, больше. Потому что мужчина был ласков и одновременно требовательно агрессивен, не позволяя и движения лишнего сделать, растягивая его и придавливая к постели, и это ужасно нравилось Аллену, отчего он чувствовал себя таким порочным, таким неправильным и невыносимо смущённым, но всё равно не мог что-либо с этим сделать.
Когда мужчина, видно, решил, что достаточно пометил его и растянул, он отстранился и, окинув распластанного по постели стонущего юношу длинным довольным взглядом из-под ресниц, потянулся к тумбе. Уже через несколько секунд послышался треск упаковки. Заполыхав щеками пуще прежнего, Аллен догадался, что это презерватив, и крепко зажмурился.
Потому что… потому что это… это был его первый раз, и он был неопытным мальчишкой, а нависающий над ним любовник — взрослый мужчина, которому как будто нравится эта робость в каждом жесте.
Он давал возможность быть робким, стесняться и бояться — и показывать это, а не прятаться за масками и чужими лицами и словами. Да и какие вообще слова, когда каждую секунду Аллен нуждался в судорожном вдохе, как пловец, только что прошедший под водой длинную дистанцию. И каждый вдох был колок и жгуч, от каждого темнело в глазах и замирало сердце.
Тики навис над ним, блестя в полумраке комнаты золотыми глазами и улыбаясь, и погладил его между ног, заставив дернуться и застонать, а потом — помог сесть на кровати и перевернуться на живот. Юноша уткнулся носом в согретые их валяниями простыни и выгнул спину под новой чередой движущихся от загривка до поясницы поцелуев, ощущая себя чертовой кошкой или еще кем таким — ласкучим и бесстыжим просто донельзя.
Микк медленно толкнулся в него, мягко придерживая его за бедра, и едва слышно всхлипнул.
О боже. Чёрт. Боже.
Аллен зажмурился, ощущая себя донельзя странно, ужасно стеснённо и одновременно приятно, и, когда мужчина уткнулся ему в плечо мокрым лбом и принялся поглаживать по груди и животу, иногда словно бы невзначай опускаясь к паху и кусая шею, гортанно замычал в перину, слишком трепещущий, слишком дрожащий и восторженный, ощущающий себя чересчур хрупкой куклой или заласканным хозяйскими руками котёнком.
Его пронзила вспышка внезапного удовольствия, заставившая то ли всхлипнуть, то ли заскулить, и Аллен зарылся лицом в подтянутую просто на автомате подушку, ужасно смущённый своей развязностью, своим желанием. Он схватил простыни, просто не способный также сильно схватить Тики, который вновь не позволял ему даже обернуться, придавливая своим телом к кровати, и рвано вдохнул, жмурясь от счастья и прошибающей тело неги.
Как же ему было хорошо. Чертовски хорошо.
Микк ущипнул юношу за сосок и снова вцепился зубами в плечо, явно решив расцветить своими отметинами все тело и не давая ни малейшей возможности прикоснуться к себе, заставляя тереться пахом о простыни и раскрываться навстречу толчкам.