Неа всё же был поклонником рока, джаз отрицая всеми фибрами души, хотя в детстве частенько заслушивался исполнителями, которых обожал Мана. Просто потом, как близнеца не стало, он начал избавляться от всего, что могло напомнить о нём. Оттого, видимо, и эта больная привязанность к «орущей блевотине», хотя мужчина искренне не понимал, что в ней не нравилось брату и другу.
А потом вдруг послышался знакомый мотив, который Неа мог напевать часами в детстве, и мужчина неверяще уставился на с лукавой и одновременно какой-то лениво-смиренной усмешкой раскрывшего яркие алые губы Аллена, чтобы с удивлением узнать Seven Nation Army.
Эту песню они очень сильно любили с Маной. Неа всегда тянул слова и фальшивил, а близнец смеялся и шутливо давал ему по затылку, невозможно счастливому и принимающему все эти строчки за шутки и пафос.
Помнится, в детстве он обожал строить из себя кого-то крутого и сильного духом, а Мана… ох, Мана всегда ему подпевал, и они вместе вышагивали по коридорам главного дома на территории Англии, представляя себя в цилиндрах и с тростями — не потому что смысл песни соответствовал (как раз напротив), а просто из-за четкого, местами рубленого мотива и сильного, завлекающего голоса.
Неа хмыкнул и замурчал себе под нос знакомые, так и не забытые строчки.
И чувство, идущее откуда-то из меня, кричит: «Найди свой дом».
Тики бросил на него восторженный взгляд и засиял, и Неа заулыбался ему в ответ, близкому и понимающему.
И это был еще один вечер из череды совершенно шикарных вечеров.
Потому что брат пел о том, о чем Неа сам когда-то распевал с Маной, но Мана больше не довлел над ним, не был тяжелым Дамоклом. Он был… просто воспоминанием. И мужчина рад был, что теперь это и правда так.
Потому что Аллен пел так сильно и так убедительно, что верилось в искренность его в слов стопроцентно, без каких-либо сомнений, ведь юноша горящими глазами смотрел в зал, а на его губах играла шальная и обречённо-смиренная улыбка, словно он бывалый пират или моряк, неимоверно уставший от всей этой мирской суеты.
Юноша пел о том, как уедет в далёкую Вичиту, где будет работать в поте лица, и был он такой безмятежный при этом, такой чуть ли не блаженный, благостный, с мечтательной улыбкой и прикрытыми глазами, что Неа даже засмотрелся на эту невозмутимость и покровительственную лёгкость, как вдруг под тревожную трель саксофона Аллен, иронично ухмыльнувшись, мощно и душераздирающе протянул про то, что будет истекать кровью перед Его Величеством и что слова его будут кровоточить также, пока их совсем не станет. Что больше ему уже не спеть. И столько было горечи, боли и обречённого смирения в его голосе, что это напряжение повисло в воздухе липким туманом, смрадным дымом, подчиняющим и отравляющим.
А пятна моей крови скажут мне: «Возвращайся домой».
Аллен смотрел прямо в зал, но словно бы и в никуда — явно в глубь себя, полностью отдаваясь песне, целиком посвящая себя ей, и эта драматичность, это повиновение судьбе поселили в Неа такую ужасную, такую сильную тревогу, что он даже настороженно замер, пожираемый этим тяжёлым чувством волнения.
Он всматривался в фигуру брата, расслабленно-наплевательски покачивающуюся на сцене — вгляделся в его сверкающие серые глаза, в его лукавую ухмылку, и только Аллен мягко замолк, глубоко вздохнув, и заиграла мелодия новой песни, мужчина смог успокоить своё бешеное сердцебиение.
Неужели брат настолько крепко вживался в роль, так тщательно пропускал всё через себя, что все его эмоции, все его чувства воспринимались так особенно? Так… трогательно?
Когда мужчина скосил глаза на сидящего рядом Тики, чтобы узнать наверняка, как все это происходит и почему, то увидел, что тот до побеления костяшек пальцев сцепил руки в замок и смотрит на Аллена неотрывно. Словно пытается в нем что-то найти, понять его.
Ошеломленный, покоренный и настороженный одновременно, он как будто даже совсем не моргал, пока не закончился проигрыш, и песня не подошла к концу.
Аплодисменты были просто оглушительные. Настолько, что Неа на секунду показалось, будто он потерялся среди всего этого шума. Однако вскоре шум этот все же стих, и Аллен, поклонившись и растянув в манерной улыбке алые губы как роковая искусительница, черт подери, подмигнул и заявил:
— А теперь… гвоздь программы и последняя песня этого вечера!
Клавишное вступление было спокойным и легким, но в то же время каким-то немного ностальгически-печальным. И — звеняще-знакомым. А когда Аллен запел…
Неа показалось, у него сердце провалилось куда-то в желудок от тревоги. Насмешливо-ласковым тоном брат вопрошал, будут ли его помнить и как часто о нем будут думать, слышно ли, как скрипит в его присутствии лестница и что он поет, потому что не может сказать.
И от этого… от этого в дрожь бросало — слишком близко это было к поведению брата, к его мыслям, которые он открыл Неа, когда они помирились.
А еще — это была любимая песня Маны, который обожал новые места, томился в семейном особняке и мечтал сорваться в кругосветное путешествие. Помнится, близнец часто ее напевал, когда думал, что никто не слышит его, и тогда старший Уолкер частенько боялся, что тот сбежит и оставит их с Алленом одних посреди всего этого хаоса без своего феноменального дара к успокоению.
И ведь так… так и случилось.
Неа судорожно вдохнул, чувствуя, как воздух обжигает пересохшее горло, и поджал губы, так некстати задрожавшие от накативших ностальгии и грусти. Если бы Мана был сейчас здесь, отругал бы он непутёвого старшего братца за такое идиотское поведение? О, обязательно бы почитал нотации, которые никогда нотациями и не были, потому что были слишком ласковыми и мягкими, но Неа в такие моменты всегда казалось, что близнец был чем-то недоволен, и они ссорились по сущим пустякам, потом долгие дни игнорируя друг друга (или это он сам игнорировал пытавшегося поговорить с ним Ману…).
Так вышло и в тот злополучный день. Они не поделили что-то совершенно мелкое, незначительное, но старший Уолкер всегда был слишком впечатлительным и вспыльчивым, отчего снова разобиделся на брата и демонстративно молчал весь последующий день.
До того самого момента, как Мана умер, сгорев в машине.
Неа так сильно винил себя, так сильно ненавидел за то, что оттолкнул брата, что их последними словами было что-то вроде его: «Заткнись, тупица!» — и умоляющее Маны: «Ну послушай меня!» Что не защитил, что не смог спасти. Он так сильно прятался от всего этого, что в итоге совершенно забыл про младшего братика и даже не заметил, когда тот успел вырасти.
А сейчас Аллен пел любимую песню Маны, словно успокаивая слишком уставшего от чувства вины Неа, и тот даже насморочно шмыгнул носом, ощущая, как ком подкатывает к горлу.
Песня почти дошла до своего финала, и из уст Аллена это было как-то особенно светло и грустно. Возможно, потому что он полностью понимал, о чем поет. Вот только… почему он пел именно эту песню?..
Он просил помнить. Помнитьпомнитьпомнить.
Кого?..
Неа ощутил, как от тревоги судорогой сводит живот, и снова оглянулся на Тики, наблюдая его выражение лица исподтишка, как-то… как-то совершенно воровато.
Друг задумчиво хмурился — и улыбался, покачивая головой и едва слышно подпевая. Как будто подозревал что-то, но не был уверен. И — не мог отделаться от самого звучания песни, мешающего сосредоточиться.
А Аллен пел и пел — просил помнить, быть сильным сердцем и слабым — опасениями. И беречь их любовь, чтобы та жила вечно.
И это было настолько прекрасно и одновременно настолько… настолько больно, что мужчина боялся двинуться. Младший смотрел вроде куда-то и в себя, а вроде и в самую душу. И взгляда отвести было нельзя. Только не в этом случае.
Как кончилась песня, Неа даже не заметил — ему казалось, что он всё ещё плывёт на мягких волнах успокаивающего голоса, ужасно напоминавшего голос Хинако, но в то же время и совершенно другого, и очнулся от наваждения только тогда, когда Аллен, всё ещё в пышном платье, с косметикой на лице, ужасно непривычный и невыносимо красивый, такой, каким бы, наверное, и был бы, родись девчонкой и избеги аварии, и радостно им заулыбался, обещая, что прибежит минут через десять.