И уже потом предаваться вине, горю, осмыслению и так далее. Потом, когда брат с любовником будут в безопасности, когда он будет совершенно один в этом огромном доме, когда уже будет просто время для угрызений, слёз, криков и истерики.
Аллен просто представит, что Адам — это очередная курица. Аллен просто представит, что ужасно зол и больше не может сдерживать свою кровавую жажду. Аллен просто отринет все свои эмоции на несколько секунд.
На те секунды, когда нож, спрятанный в ботинке, будет перерезать мужчине глотку.
Юноша безнадежно скривился и все-таки поднял взгляд на безмятежно попивающего оставшийся чай Адама. Вскоре к ним подошла служанка (тихая как мышь, насколько же он запугал их за время своего пребывания здесь?..) и обновила кипяток и заварку.
Старик мягко смотрел в окно, на сад. На старую вишню, растущую по самому центру вот уже восемнадцать лет. Хинако посадила ее, когда была еще только беременна Алленом, и этот дом лишь строился.
Аллен знал, что эта вишня — в его честь, но у него она почему-то всегда ассоциировалась с матерью. И это было… печально, но хорошо. Вспоминать об этому Аллену было всегда приятно.
На самом деле… он был рад, что пришел сюда и увидел вновь эту вишню, которую помнил все эти одиннадцать лет.
И все эти одиннадцать лет боялся, что ее спилили.
— Ты выбираешь отличные песни в свой репертуар, если хочешь знать, — внезапно прервал тишину отец.
Аллен не хотел.
Но, честно говоря, ждал ещё вечером, что Адам обязательно что-то скажет по этому поводу. Наверное, это было просто детское желание услышать мнение родителя по поводу своего увлечения, получить похвалу, насладиться его радостью и одобрением.
Юноша перевёл взгляд на вишню, лепестки которой плавно кружились в воздухе и опадали на землю бледно-розовым покрывалом, и сухо усмехнулся, чувствуя, как лёд сковал его сердце, не позволяя просочиться наружу ни одной эмоции.
— Спасибо, — холодно отозвался он, прикрыв глаза, и степенно, расслабленно (и ощущая, как напряжена каждая клеточка тела) отпил из чашки.
— Хинако пела также сильно и удивительно. Я мог слушать её часами, — мечтательно продолжал Адам, неотрывно глядя в сторону, на ветвистую вишню, щедро одаривавшую цветами землю, и такая отстранено-блаженная улыбка блуждала на его лице, что сразу же вспомнились разговоры из детства, когда они устраивались рядом, и отец рассказывал о жене с такой любовью в глазах, что не оставалось никаких сомнений в том, как сильно он скучал по ей.
Только теперь в его глазах были лишь отблески мертвенного безумия.
От Адама даже веяло каким-то безумием. Мертвечиной, да. Страшно представить даже, что же творится в голове у старика, если это начало прорываться наружу.
Аллен всмотрелся в лицо родителя, и на секунду ему показалось, что мозги у того давно превратились в фарш. Он был похож на лича или кого-то вроде (зомби?) из тех оккультных и фэнтезийных книжек, какими юноша зачитывался, когда ему было лет четырнадцать.
В книжках рассказывалось, как поднимают мертвых. Они все помнят и знают о тебе, чем и надавить могут, но это уже не они — не люди, которых ты любил и которыми дорожил.
Интересно, сам Аллен станет таким же немертвым, когда убьет отца, или все же останется в здравом уме?
Думать об этом было как-то чуждо.
Возможно, Тики смог бы его спасти. Но Тики теперь будет его ненавидеть. И оно, на самом-то деле, к лучшему.
О чем думал отец, когда решил убить близнецов? Они ведь были сыновьями Майтры — его второй половины, того, с кем он родился в один день и час. Как же он додумался поднять на них руку — на тех, с кем возился почти так же много, как с самим Алленом, хотя они уже были вздорными неуправляемыми подростками.
Впрочем, это Неа был вздорным неуправляемым подростком, на Ману грешить не стоит.
— Мане репертуар понравился бы, — между тем произнес Адам, чуть склонив голову и прикрыв глаза. Словно мысли его прочитал.
У Аллена внутри все похолодело, пошло новой коркой льда, трескаясь и снова зарастая — как морозные узоры, затягивающие оконное стекло зимой.
— Не смей говорить о Мане.
Потому что с Маной Адам был намного ближе, чем с взбалмошным Неа, который от дяди убегал с криками и отфыркивался на все попытки обнять или потрепать по голове. А вот с младшим близнецом мужчина был на одной волне: бывало, что Аллен слушал их совместные концерты, любовался плавными движениями пальцев, подпевал незамысловатым лёгким мотивам и даже пританцовывал под джазовые мелодии, кружась по комнате и заставляя отца задорно смеяться.
Спустя несколько лет после аварии он вдруг понял: то, что выжил именно Неа, было издевательской иронией. Интересно, у Адама хоть что-нибудь в груди всколыхнулось, когда он узнал, что его любимый племянник сгорел в этой проклятой машине? Что там же был и его сын?
— О, ты всё ещё обижен? — с озадаченной непосредственностью поинтересовался мужчина, всё такой же мягкий и какой-то рыхлый — как свежевыпавший снег.
Аллен усмехнулся, благодаря всех богов, которых знал, за то, что ни одним движением мышц не выдал своего состояния — растерянного, выбитого из колеи, злого.
Он злился на то, что находился сейчас здесь. На то, что говорил о Мане с его же убийцей. Что пил чай за одним столом с живым мертвецом. С тем, кто когда-то был его отцом, но, замёрзнув в своём безумии, так и не смог оттаять.
А был ли этот человек вообще Адамом? Тем, кого на протяжении всех одиннадцати лет ждал Аллен?
— Это не обида, — спокойно возразил юноша, всматриваясь в прохладные черты отца: в его морщины, в его чёрные с проседью волосы, в его длинные узловатые пальцы и отстранённо-мечтательный изгиб тонких губ.
Тот, кто сидел перед ним сейчас, определённо точно не мог быть тем самым Адамом, который скучал по погибшей жене, заговаривался иногда, был слишком неуклюж в этом своем только-только набирающем обороты безумии, рассказывал про всё на свете. Который любил Аллена. И которого любил Аллен.
Не значит ли это, что его настоящий отец… умер вместе с Майтрой?
И что прямо сейчас здесь сидела лишь его оболочка? Его замёрзшая оболочка, которая была уже просто не способна растаять самостоятельно?
…и правда лич. Они из тех, кажется, кто принес человеческую жертву ради бессмертия и теперь сеет зло. И филактерия его — Аллен. Который и должен его убить, потому что никто другой не сможет.
Потому что тот Адам, которого знал и любил юноша, очевидно, отравился тем же ядом, что проглотил Майтра, чтобы не выдавать его тайн. Ведь близнецы, они же… все чувствуют, так?
Если так — Аллен боялся даже представить, что ощущал Неа, когда его брат сгорел. Даже не так — когда он горел. Ведь по сути Мана сгорел заживо — заживо!.. На все сто процентов. Принудительная кремация, твою мать. Там было даже нечего хоронить.
Аллен бесшумно выдохнул, стараясь думать об этом как можно меньше — хотя стоило думать больше, потому что боль за брата, сожаление и сочувствие за потерянную жизнь, за связь с близнецом, которую уже никогда ничем не восполнить — она разжигала в нем пламенную, безотчетную злость. Ярость, способную разрушить и самые крепкие из возводимых им же ледяных барьеров.
— А что же? — Адам покачал головой, и юноша снова увидел это — эту масляную пленку на его зрачках, как глаза у мертвых кур. — Явно обида, — заметил он и укоризненно сообщил: — Хотя ты должен быть мне благодарен, сын, ведь я стремился избавить тебя от боли. От той боли, которую пережил сам. У тебя никого не должно быть, Аллен, — мужчина смотрел на него в упор, и Уолкеру казалось, что у него кружится голова. — Только тогда ты станешь идеальным наследником и отдашь свою жизнь семье.
— Какой семье? — осипшим голосом выдохнул юноша, чувствуя, как перед глазами всё плывёт и уверяя себя, что это просто воображение, а не нарастающие злость и раздражение. — Нужна ли тогда вообще семья, отец, если шантажировать можно любым близким человеком? — спросил он, переведя взгляд на Адама, всё такого же спокойного и благостного, смотрящего на опадающие цветы вишни и кажущегося таким мертвенно-отстранённым, что хотелось как можно скорее загнать эту оболочку в гроб. Слова застряли в горле подобно комку куриных перьев, но Аллен, варившийся в собственных непонимании, страхе и обиде (да, и правда обиде) все эти одиннадцать лет, должен был спросить: — Неужели и я для тебя слабость?