Юноша вздохнул, чувствуя себя совершенно обескураженным, и потер ладонью лоб. На самом деле теперь… теперь и он был рад, что все так произошло и что Микк рассказал его брату правду, потому что иначе…
Вообще, если разобраться и рассудить по-хорошему, без Тики они бы с Неа не сидели сейчас вот так за чаем и не говорили о покойной матери Аллена — о том, какой она была замечательной, и как сильно он — о господи, у него не было даже мечты об этом! — на нее похож.
Наверное, всё-таки зря юноша ударил его. Микк же из лучших побуждений это сделал. А потом ещё и… о боже, в любви признался, а Уолкер, совершенно растерянный и просто не понимающий, как вести себя в таких ситуациях, в живот ему заехал.
Успокаивало лишь то, что он вложил минимум силы в удар.
Аллен тяжело вздохнул, глядя на Неа с каким-то доселе не испытываемым трепетом и спокойствием, чувствуя — наконец чувствуя — его тепло и обладая возможностью вернуть это тепло сторицей, и неловко хохотнул, решив, что обязательно извинится перед Тики завтра с утра, иначе стыд сожрёт его.
Хотя он и так сожрёт его, если мужчина снова полезет обниматься и целоваться.
Юноша обречённо выдохнул, пытаясь казаться не сильно смущённым, и улыбнулся брату.
— Я… я тоже рад, — прошептал он, закусив губу, и крепче сжал пальцами его ладонь, ужасно желая спросить про Хинако ещё и испытывая странный, иррациональный испуг. — А мама… ну… она…
— Она была замечательной, Аллен, — заверил его Неа с уверенной улыбкой. — И ты… ты был таким же красивым на сцене, как и она. Ужасно похож на неё, — снова как-то даже обескураженно признался он, словно для него самого это стало открытием, и он никак не может успокоиться. Хотя так и было, по всей видимости.
— А расскажи… — Аллен запнулся и закусил губу, не в силах не воспользоваться случаем, но в то же время понимая, что Неа может быть трудно вспоминать это, — что она петь любила?.. Ведь Мана… он же свои вкусы музыкальные имел. А мама…
— Она любила разные колыбельные, — улыбнулся, однако, в ответ мужчина. — И еще — романсы. О, романсы были историей отдельной! — он откинулся на спинку своего стула, отпуская руку юноши и взмахивая руками. — Она обожала именно испанские романсы! И постоянно приговаривала, что любителей испанского искусства в доме нет, какой кошмар! Никто не разделяет ее страсти, всем подавай фортепиано!
Аллен засмеялся, жутко удивляясь звонкости своего голоса, и подпер ладонями лицо.
Он готов был слушать рассказы об этом вечно — какой замечательной была Хинако, какие у нее были руки, какие глаза, какой голос, что она любила и какие песни пела… Когда-то он все это уже знал, но сейчас ему казалось, что все забыто, потому что в последний раз о маме они с Неа говорили еще перед смертью Маны.
И теперь… теперь это было так ошеломляюще хорошо, что Аллен готов был не спать всю ночь.
Но Неа, видимо, всё-таки заметив, как юноша медленно зевал, пытаясь не раскрывать рот, покачал головой и, взъерошив распущенные седые волосы, улыбнулся.
— Тебе в школу с утра, братишка, так что иди-ка уже спать, — ласково проговорил мужчина, и Аллен счастливо зажмурился, чувствуя, как внутри у него всё трепещет и дрожит, потому что… о боже, они с Неа сидели за одним столом и разговаривали. Сколько он уже мечтал об этом? Как долго желал этого?
…все одиннадцать лет они были рядом, но между ними была огромная стена.
Которую разбить удалось лишь Тики.
Аллен хохотнул, кивая в ответ, и, не сдержавшись и обняв Неа (тот охотно прижал его к себе в таком жесте, словно сам поверить не мог во всё, что сейчас происходило), направился в свою комнату, ощущая себя внезапно слишком уставшим и вымотанным.
Проходя мимо Микка, развалившегося прямо в гостиной (тот буквально повалился на диван, кряхтя и стоная, и потребовал не беспокоить его), юноша украдкой поправил одеяло, проводя пальцами рук по его лицу и шее, и, залившись краской, под внимательный и подозрительный взгляд брата, показал спящему мужчине язык, отчего-то желая в этот момент коснуться губами его лба.
Уснул Аллен сразу же, как голова его коснулась подушки. И последней мыслью, пролетевшей в его голове, было то, что быть таким счастливым долго просто невозможно.
Но ему ужасно этого хотелось.
А потому образ Адама — такого, каким он помнил его с детства: черноволосый, с золотыми радужками и сеточкой морщин около глаз — выветрился сразу же, заменяемый видением мамы в просторном светлом платье, близнецов, скачущих около неё, и, неожиданно, Тики, со спокойной и наглой ухмылкой взирающего на него, отчего, кажется, Аллен даже под одеялом раскраснелся настолько, что хотелось провалиться под землю.
***
Тики просыпался медленно, но приятно. Тело явно затекло до безобразия, но тепло компенсировало это неудобство, а еще кто-то гладил по голове и иногда соскальзывал подушечками пальцев на загривок, разгоняя по телу мелкие мурашки.
Мужчина потянулся, широко зевая, и уткнулся носом в диванную подушку, не желая так быстро расставаться со сном и ворча себе под нос что-то беззлобно-неразборчивое. Ласковая рука зарылась пальцами в волосы, поглаживая кожу головы, и Микк глубоко вздохнул.
— Ну Ти-и-ки, — тихо усмехнулись ему на ухо, сильнее сжимая волосы в пальцах, — просыпайся. А то твой чай скоро остынет. И у тебя телефон звонил.
Тики лениво вскинул свисающую с дивана руку, ловя гладящую его по голове ладонь, и ласково сжал ее, скользнув пальцами по тонкому запястью. Ладонь дернулась — теплая, узкая, нежная, — и ее обладатель обескураженно хохотнул.
— Ну Тики!
— Ну что?.. — поворачивая голову и открывая один глаз, вздохнул Микк. Малыш сидел на диване рядом почти впритирку, и смотрел на него склонив к плечу голову. Белые пряди падают на шею и накрывают щеку, татуировка поверх шрама извивается черной хитрой змеей, губы подрагивают в легкой улыбке. — Звонили и звонили…
— Ну, а вдруг что-то важное? — надулся юноша, больше не пытаясь вырвать ладонь из его руки, а мягко, хотя и неловко, сжимая пальцы на запястье Тики в ответ.
— Не может мне звонить никто важный рано утром… — недовольно сморщил нос мужчина. — И даже Неа не будит меня в такую рань…
— Это не рань! — Малыш надулся еще сильнее (как будто специально будил Тики ради чего-то, но желаемого не получил) и все-таки выдернул ладонь из руки Микка. — Уже девять вообще-то! — заявил он почти обиженно. — И я так каждый день в школу встаю!
— А ты пропусти, — легкомысленно хохотнул Тики, прекрасно понимая, что если будят его так, то Неа уже нет дома, а в школу юноша и без того не пошел. — Днем больше, днем меньше — на экзамены все равно придешь…
Аллен возмущённо фыркнул, закатив глаза, и поднялся на ноги.
— Вставай давай уже и подвези меня, — проворчал он с сердитым видом. Тики прыснул, отчего-то ужасно благостный (пальцы у Малыша были такие ласковые, что хотелось чувствовать их как можно чаще), но остался лежать на диване, лукаво посматривая на юношу из-под полуопущенных ресниц.
— А ты вдруг переклассифицировался из заядлого прогульщика в примерного ученика? — в хитром удивлении приподнял он бровь, с наслаждением наблюдая, как Аллен досадливо морщится, вновь закрываясь за своей маской мрачности и незаинтересованности.
— Небось слышу от самого фееричного прогульщика среди моих знакомых, — иронично хмыкнул редиска, бросив на него резкий колючий взгляд, и сразу же отвёл глаза в сторону, сжав челюсти, чтобы казаться невозмутимым и спокойным.
Ну что за прелесть.
Прячет смущённый румянец за холодностью.
Тики глухо хохотнул, пожимая плечами, и, вставая с дивана под внимательный серый взгляд, с улыбкой признался:
— А я дома учился, Малыш, — и, заметив, как всё-таки стыдливо вспыхнул Аллен, пряча лицо, добавил, желая насладиться этим зрелищем как можно дольше: — Так что, к слову, могу и с уроками помочь.