Несколько дней Макота мерил шагами просторный зал на первом этаже Дворца и теребил длинные усы, что являлось признаком большой озабоченности. Когда он так делал, его приспешники старались вести себя как можно тише, зная, что главарь легко раздражается, если ему мешают. В такие моменты он способен был на всякие пакости, самая безобидная из которых — сунуть человеку в зад пистолет и нажать на спуск.
А потом из Харькова вернулся караван мотоповозок. Атаман осмотрел груз, который они привезли, отдал необходимые распоряжения и приказал отвезти его на ферму Ефраима. Он лично желал поговорить с мятежным земледельцем. Чеченя порывался составить ему компанию, но Макота не взял никого из своих людей, захватил лишь сигнальный пистолет, найденный в одной из комнат Дворца.
Трехколесная мотоциклетка с бронированным баком остановилась вдалеке от ограды фермы. Макота велел водителю ждать его и не дергаться, что бы ни случилось. Хмыкнул, разглядывая ограду — поставленные на попа ржавые цистерны, обмотанные колючей проволокой. Две самые большие емкости служили стойками для тяжелых скрипучих ворот. Атаман сунул в зубы любимую трубку, ударил кулаком в калитку, и когда вооруженные батраки сдвинули тяжелый засов, потребовал немедленной встречи с Ефраимом.
Вернувшийся слуга сказал, что хозяин приглашает гостя войти в дом и разделить с ним трапезу. Макота отказался. «Поговорим во дворе перед воротами», — проворчал он. Вскоре Ефраим вышел к нему. На поясе фермера висели револьверы.
— Завтра я разделаюсь с Бориской, — посасывая нераскуренную трубку, сообщил Макота.
Ефраим молчал. Он был осторожным человеком.
— С Бориской и с тобой. Или тока с ним, ты решай.
Фермер пожевал губами.
— Ты уже пытался разделаться с нами. Трижды. И что?
— Ну так а чего, — развел руками Макота, — я неправ был. А ты знаешь, что недавно мотофургоны возвернулись? Те, что я пять декад тому в Харьков отряжал?
— Слышал об этом, — кивнул Ефраим.
— А чего в тех фургонах, знаешь?
— Об этом не слышал.
— Скажи своим людям, чтоб не стреляли, я койчего хочу показать.
Макота сунул трубку в карман и снял с пояса пистолет-ракетницу. Ефраим заметно напрягся. В сторону гостя были направлены полтора десятка стволов. Атаман знал, что в любой момент его тело могут нашпиговать металлом, но он был смелым и сильным человеком — и продолжал улыбаться.
Он поднял пистолет и выстрелил вверх. Раздался хлопок, в небе над фермой вспыхнул огонь световой ракеты.
А затем с коротким промежутком прозвучали два взрыва.
Сначала разлетелась телега возле дома; горящие щепки ранили прятавшихся за ней батраков. И почти сразу после этого за спиной фермера поднялся фонтан земли и пламени.
Несколько человек с перепугу выстрелили в Макоту, но тот успел отскочить и спрятаться за железной бочкой, стоявшей у ворот. Эхо взрывов еще не стихло, когда атаман прокричал:
— Ефра, накажи, чтобы убрали стволы! Иначе сгорит твоя ферма!
Ефраим был единственным, кто не шелохнулся, когда прозвучали взрывы. Услышав Макоту, он оглянулся и сказал своим людям:
— Не стрелять!
За телегой стонал раненый, из дома доносились детский плач и причитания женщин. Макота, выбравшись из-за бочки, подбоченился.
— Ну так чего, ты не знаешь, чё привез мой караван? Дык я обскажу. Я ж выгодную сделку совершил, слышь, Ефра, обменял мясо сайгаков на одну редкостную штуку. Сам я в оружии не очень кумекаю, но мне сказали, она называется «миномет калибра сто двадцать миллиметров».
Суровое лицо Ефраима дрогнуло, в глазах мелькнул страх — лишь на мгновение, однако Макота заметил. Атаман не умел ни писать, ни читать, но в людях разбирался хорошо, иначе не стал бы тем, кем стал. Фермер испугался, а значит, пора было выложить все начистоту.
— Я сказал «одну редкостную штуку»? — произнес Макота громко, чтобы слышали все на фермерском дворе. — Не-не, то я ошибся. Минометов у меня два. Я, слышь, завел связи среди оружейников, думаю перебраться в Харьков. Но это позже, ясное дело. Щас надо все вопросы здесь порешать. Так ты слушай… все слушайте! Минометы стоят там, — он махнул рукой за ограду. — Они на холмах спрятаны, каждый мои люди охраняют. Помногу людей. Прежде чем вы их найдете и раздолбаете, ферму сравняют с землей. — Атаман замолчал, предоставив Ефраиму самому делать выводы.
Фермер быстро сделал их и спросил:
— Сколько?
— Половину, — сказал Макота. — А чего? Скоко и с остальных.
Ефраим качнул головой:
— Четверть.
— Половину. Почему я тебе скидку делать буду?
— Четверть. Спалишь ферму — вообще ничего не получишь.
— Та не важно оно мне. С Бориской все одно покончу, не буду сговариваться. Не люблю я его, он гордец. Я, слышь, и так имею с других фермеров больше, чем могу потратить.
— Много не бывает никогда, — возразил Ефраим. — Хорошо, треть. И тогда завтра я не стану помогать Джай-Кану.
Атаман чуток поразмыслил, широко улыбнулся и, шагнув к фермеру, протянул руку:
— Лады, треть твово урожая каждый сезон.
Ефраим посмотрел на ладонь Макоты. Лицо его окаменело. Атаман руку не убирал, глаза поблескивали зло, безжалостно. Фермер скрипнул зубами и пожал мягкие пальцы врага.
Теперь спасти Бориса Джай-Кана могло только чудо. Но в эти жестокие времена чудеса перестали случаться на Земле.
Пьяное веселье на первом этаже Дворца каждую минуту могло превратиться в стрельбу с поножовщиной. Разобрав старые стеллажи на доски, бандиты разожгли костер прямо посреди зала. Люди атамана вопили во все горло; хохоча и ругаясь, плясали пьяные шлюхи. Сквозь шум иногда доносились крики женщин, которых притащили с фермы Бориса Джай-Кана.
Макота устроил свои апартаменты на третьем этаже. Зрительные залы бывшего мультиплекса и бар на втором отвел под склады, первый этаж отдал своим людям.
Завернутый в простыню атаман, посасывая погасшую трубку с выжженной на чашечке буквой «М», разглядывал через большое окно спальни задний двор, где стояли машины клана. Снизу доносились грохот, звон и крики. Обычно Макота поддерживал дисциплину, но после разорения фермы Джай-Кана хлопцы имели право расслабиться. В конце концов, эта ферма защищалась дольше всех.
Ему и самому не помешало бы выпить. Повернувшись, атаман окинул взглядом широкую кровать, где в ворохе смятых простыней лежали две девицы, недавно привезенные из Харькова. Одна рыжая, вторая блондинка. Как же их звать? Вроде Чеченя говорил имена… Макота не помнил. Он шагнул к кровати и, щелкнув пальцами, велел:
— Вон.
Блондинка спала, а рыжая приподняла голову и посмотрела на хозяина пьяными глазами. Возле кровати стоял столик, на нем — полупустой графин с вином, тарелка с остатками закусок, два бокала. Осколки третьего лежали у ножки кровати.
— Вот коровы! — Атаман был рачителен и трепетно относился к дорогим вещам. — Слышь, это ж, как его… хрусталь!
Проснувшаяся блондинка томно изогнулась на подушках. Рыжая, улегшись поперек кровати, подперла кулаками подбородок.
— Ну разбили, — сонно протянула она.
Макота схватил ее за волосы. Шлюха взвизгнула, длинные ногти царапнули атамана по лицу.
— Ты чё делаешь?! — Разъярившись, он ткнул рыжую кулаком в лицо, а блондинку пнул так, что она слетела на пол.
Рыжая, похоже, была совсем дурой — до сих пор не поняла, куда попала и кто перед ней. Она что-то вякнула, и атаману пришлось еще пару раз стукнуть ее, чтобы заткнулась.
— Осколки подобрать! — велел он. — И вон отсюда! Быстро, ну!
Блондинка схватила с кровати ночную рубашку, натянула поскорее и, ползая на четвереньках, собрала все, что осталось от бокала. Рыжая кое-как выпрямилась, по щекам ее текли слезы.
— Ну ты, бесстыжая! — рявкнул Макота. — Валите отседова обе!
Когда девицы убрались, он оделся, повесил на ремень пистолет с ножом, нацепил соломенную шляпу с широкими полями и вышел в коридор. Но тут же вернулся, чтобы накинуть на плечи свою любимую куртку из крепкой черной кожи, с рыжими вставками на плечах, без которой редко показывался на людях.