К счастью обер-штурмфюреру Лёхлеру было не до ухаживаний — астма не давала жить полноценно.
Вот поэтому Клара и напросилась сопровождать шефа в концлагерь. Нужно выглядеть "стальной" арийкой, чуждой сантиментам. Ужас и отчаяние, сковавшее мозг ледяной коркой, помогли соответствовать образу, но только до порога дома. Скрывшись за дверью от внимательных глаз водителя, Клара привалилась к притолоке и осела на пол прямо в сенях. Она чувствовала себя грязной, словно облитой кровью этих измученных бедолаг.
В ушах до сих пор звенит.
Комендант лагеря Пауль Вебер во время расстрела на полную громкость включил старый граммофон, стоявший тут же на ящике, и труба ревела сотней здоровых мужских глоток. Пластинка была всегда одна и та же: марш фашистской молодежи.
В таком состоянии она напугает детей. Уткнувшись лицом в колени, Клара тихонько застонала, давая волю слезам, даже в голос зареветь нет возможности.
Кое-как проревевшись, она умылась из бочки, стоявшей в углу сеней, причесалась и, вытерев лицо насухо, вошла в дом. Дети, к счастью уже спали. Александра Давыдовна, ни о чём, не спрашивая, поставила на стол ещё теплый чугунок с оставшейся картошкой.
— Поешь, доченька… тяжко тебе, — тихий, полный сочувствия голос, сжал спазмом горло.
— Спасибо. Не могу… Мне бы помыться.
Свекровь помогла согреть воду и ушла спать.
Стоя в тазу, Клара лила на себя воду из ковша и, словно размывала страшную картину, запечатленную в памяти.
"Сколько ещё расправ и пыток придется увидеть на этой проклятой службе. Как не выдать себя?"
На рассвете вышла на задний двор и увидела сгорбленный силуэт Петра Онуфриевича у вишни. Страшные новости быстро расползаются по домам.
— Я ждал тебя вечером. Ты … была там?
— Да. Так и не смогла уснуть.
Пётр Онуфриевич как мог, утешал Клару.
Её руки ходили ходуном, еле удерживая кружку с чаем.
— Не могу, я не могу больше их видеть! Они так торопились, что сбрасывали в яму ещё живых людей и смотрели, как недобитые пленные корчатся в пламени. Я до сих пор, когда слышу запах бензина, чувствую этот запах горящих тел… Господи! За что? Зачем я туда подошла…
— За тем, — нарочито жестко ответил майор, — что нельзя ничего прощать и ничего нельзя забывать! Они не любят оставлять свидетелей. Ты — наш свидетель, наша память, наши глаза, пристально наблюдающие за врагами.
Такой пафос Пётр не любил, но сейчас нужно было вернуть Кларе опору через осознание своей важной миссии в общем деле.
— Я не могу это видеть… Они называют это «Зондербехандлунг» — "особое обращение" — распоряжение об уничтожении жертв.
Этим термином нацистские палачи маскировали в текстах акции уничтожения пленных и евреев, которые выполняли "зондеркоманды".
— Пойми, без тебя мы слепы. Ты наш источник в ортс-комендатуре. Чем больше тебе доверия — тем больше у нас информации. Этот расстрел на Литмаше — не последнее зверство. Из тех, кто может об этом рассказать, кроме тебя, никого нет в живых. Мы ищем подходы к лагерю, пока безрезультатно. Так нужен свой человек!
Постарайся сопровождать Лёхлера в каждой поездке.
В который раз Пётр подумал: "Какая удача, что дети Клары оказались у свекрови, и ей пришлось здесь остаться".
— Пойми, Клара, за всё содеянное им, в конце концов, будет предъявлен счёт. От тебя, в том числе, зависит, чтобы он был максимально полным.
— Знаешь, меня ужасают не столько зверства нацистов — они чужаки. Гораздо страшнее жестокость местных "обиженных".
Клара сидела на старой колоде под вишней, следы от слез поблескивали в огоньке папиросы Петра.
— Эти люди жили рядом, были добрыми соседями. А теперь превратились в извергов, удивляющих даже немцев своей жестокостью.
— Да, я знаю, — майор выдохнул дым в сторону. — Павлоград, в общем-то, город земледельцев. Рабочей косточки здесь немного, да и то, в основном, приезжие.