Но только поднявшись еще выше, солнце озарило наконец самое ужасное место боя и словно задержало здесь свои ослепительные лучи, чтобы лучше осветить его для тех, кто пришел на помощь.
Вблизи линии фронта протекал ручеек. Здесь вечером накануне сражения наполняли свои фляги и друг и недруг, стоя бок о бок с чисто солдатской беспечностью, а может быть, под влиянием более возвышенного чувства нарочно не замечая друг друга; а потом сюда же тащились, ковыляли и ползли раненые; здесь они толкались, ссорились и дрались из-за глотка драгоценной влаги, которая утоляла их лихорадочную жажду или навсегда избавляла их от мучений; здесь, выбившись из сил, стиснутые и раздавленные в толпе, они падали в ручей, окрашивая его кровью, пока не запрудили течение и вода, алая и гневная, не вышла из берегов, затопляя хлопковое поле, и разлилась широко, поблескивая на солнце. А милей ниже этой плотины мертвых тел все еще еле струился ручей, и санитарные лошади фыркали и пятились от него.
Санитары продвигались медленно, выполняя свою работу умело и как будто равнодушно, а на самом деле с той автоматичностью, которая спасает от сильных душевных потрясений. Один только раз они дали волю своему негодованию, натолкнувшись на убитого офицера с вывороченными карманами; рука его еще была крепко прижата к застегнутому жилету, как будто он до последней минуты сопротивлялся насилию. Когда санитары разжали окоченевшую руку, что-то выпало из жилетного кармана на землю. Капрал нагнулся, поднял запечатанный конверт и передал его офицеру. Тот принял его небрежно, зная по долгому опыту, каково содержание всех этих трогательных писем к родным, и опустил в карман кителя, где уже лежало с полдюжины других писем, подобранных в это утро. Взвод двинулся дальше, а немного спустя принял положение «смирно» при виде офицера, медленно проезжавшего верхом вдоль линии фронта.
Когда он приблизился, на лицах солдат отразилось нечто большее, чем простое уважение к начальнику. Это был генерал, командир бригады, командовавший вчерашним боем, — молодой человек, стремительно выдвинувшийся в первый ряд военачальников. Его неукротимое мужество повело бригаду в атаку, предотвратило ее поражение при подавляющем численном превосходстве противника и помогло ей снова сплотить свои ряды, а его упорная воля воодушевила офицеров и внушила им чуть ли не мистическую веру в его счастливую звезду. Этот человек совершил то, что казалось немыслимым, даже неразумным и противоречащим стратегии: по непонятному приказу своего начальника удержал неукрепленную позицию, которая, казалось, не представляла ценности и требовала лишь жертв, — и был увенчан победой.
Бригада понесла жестокий урон, но раненые и умирающие приветствовали его, когда он проезжал, а оставшиеся в живых преследовали противника, пока звук трубы не отозвал их обратно.
Для такого успеха генерал казался слишком юным и цивильным человеком, хотя его красивое смуглое лицо дышало энергией и он не любил тратить лишних слов.
Его зоркий взгляд уже заметил ограбленный труп офицера, и он нахмурился. Когда капитан санитарного взвода отдал ему честь, генерал коротко сказал:
— Разве не было приказа открывать огонь по всякому, кто оскверняет убитых?
— Так точно, генерал! Но эти гиены не даются нам в руки. Вот все, что бедняге удалось спасти от их когтей, — ответил офицер, протягивая запечатанный конверт. — Адреса не имеется.
Генерал взял конверт, осмотрел его и сунул за пояс.
— Я позабочусь об этом сам.
С каменистой дороги по ту сторону ручья послышалось цоканье копыт. Генерал и капитан обернулись. К ним направлялась группа офицеров.
— Штаб дивизии, — тихо сказал капитан и отступил на несколько шагов.
Группа ехала неторопливо, впереди командир на сером коне — таким он и вошел в историю. Это был плотный, небольшого роста человек с седеющей бородой, тщательно выстриженной вокруг твердого рта, с благообразной внешностью серьезного и почтенного сельского священника, которую не могли изменить ни генерал-майорские погоны на широком кителе, ни солдатская посадка в седле.
Очевидно, он заметил бригадного генерала и пришпорил коня, когда тот тронулся ему навстречу. Штабные несколько отстали, наблюдая не без любопытства встречу самого главного генерала армии с самым молодым. Дивизионный генерал ответил на приветствие и тотчас же, сняв кожаную перчатку, протянул руку командиру бригады.
Герои не любят лишних слов. Построившийся санитарный взвод и офицеры штаба услышали немногое:
— Халлек говорил мне, что вы из Калифорнии?
— Да, генерал.
— Я тоже жил там в молодости. Чудесный край. Представляю себе, как он расцвел с тех пор!
— Да, генерал!
— Огромные ресурсы, лучшая в мире пшеница, сэр. Не знаете, каков урожай в нынешнем году?
— Точно не знаю, генерал, но, во всяком случае, неслыханно высокий.
— Я всегда предсказывал, что так будет. Хотите сигару?
Он протянул командиру бригады портсигар. Затем сам взял сигару, прикурил ее от тлеющего окурка, который вынул изо рта, и уже собирался небрежно бросить его, но вдруг спохватился и, перегнувшись, аккуратно кинул его подальше от лежавшего рядом убитого солдата. Потом, выпрямившись в седле, подъехал к командиру бригады и вместе с ним удалился в сторону, сделав знак, чтобы штабные оставались на месте.
— У вас большие потери?
— К сожалению, да, генерал.
— Ничего не поделаешь. Мы вынуждены были двинуть вашу бригаду, чтобы выиграть время и отвлечь противника, пока мы меняли диспозицию.
Молодой генерал вгляделся в умные холодные глаза начальника.
— Меняли диспозицию? — переспросил он.