Взять хотя бы "Шакунталу". Казалось бы, здесь ставится проблема вины и ответственности: героиня нарушает правила гостеприимства и навлекает тем самым на себя проклятие; герой впадает в еще более тяжкий грех, отвергнув свою беременную супругу. Однако и тот и другой проступок совершаются неосознанно. Шакунтала даже вообще до самого конца пьесы не знает, что она в чем-то виновата. Царь после того, как память вернулась к нему, мучается, правда, раскаянием, но в этом раскаянии много жалоб на несправедливость судьбы, на кольцо, которое так "подвело" его, соскользнув с руки Шакунталы, и нет нравственной готовности к расплате за совершенное.
В последнем акте устами божественного мудреца Кашьяпы, объясняющего происшедшее, вина с царя торжественно снимается, и оба они — и Душьянта и Шакунтала — счастливы этим, и теперь уже Шакунтала раскаивается в том, что несправедливо корила царя за его поведение. Отсутствие напряженности в осознании героями своей вины лишает драму трагического звучания (хотя сам по себе сюжет и дает возможности для такого развития), и в результате она оказывается ближе к мелодраме, чем к трагедии.
Но даже если герой активен и тем самым как будто не признает своей зависимости от высших (и вообще внешних) сил, она этим отнюдь не снимается.
В этом смысле чрезвычайно показателен Шарвилака, самый "действующий" среди всех персонажей гуптской драмы. Находясь в том же положении, что и Чарудатта, — он беден и влюблен в гетеру, которую не может выкупить, — Шарвилака, в отличие от бездейственного Чарудатты, постоянно что-то предпринимает. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что активность его мнимая или, точнее, — "холостая". В самом деле, Шарвилака убивает злого царя Палаку и помогает бежать из тюрьмы сменяющему его на престоле Арьяке. Но свержение Палаки и восшествие на престол Арьяки было уже предсказано, — значит, "запрограммировано" судьбой, и Шарвилака явился только исполнителем ее воли. Шарвилака, далее, совершает грабеж, но волею случая воровства, собственно, не происходит, потому что он только возвращает драгоценности их законной владелице.
Единственным, пожалуй, истинным организатором событий выступает Яугандхараяна в пьесе Бхасы. Но характерно, что в более поздних натиках — в "Малявике и Агнимитре" Калидасы, в драмах Харши — план министра либо сочетается с игрою судьбы, либо вовсе ею заменяется.
Итак, герои гуптской драмы не действуют; по сути дела, они только претерпевают обрушивающуюся на них разлуку. Но в этом претерпевании есть свой большой смысл. Через все перипетии, через все выпадающие на их долю испытания герои проносят верность друг другу, сохраняя ее даже перед лицом смерти. Васантасена гибнет с именем Чарудатты на устах, Чарудатта мысленно призывает ее, шествуя на казнь; Удаяна по-прежнему любит Васавадатту, хотя думает, что она умерла; Душьянта и Шакунтала хранят свою любовь, несмотря на годы разлуки. Финал драм — торжество неизменности связывающего героев чувства, восстановление несправедливо нарушенного единства, и в этом смысле всегда — возвращение к исходу. Не случайно последний акт "Шакунталы" построен совершенно симметрично первому: опять Душьянта мчится на колеснице, опять вступает в обитель отшельников, где его ждет встреча все с той же Шакунталой, все так же его любящей.
В этом идеале неизменной, высокой любви весь пафос гуптской драмы. И в этом же — глубокая ее человечность.
Средневековая драма, продолжая во многом традиции древней, обнаруживает и некоторые новые тенденции. Хотя система жанров остается прежней, жанровые каноны претерпевают значительную трансформацию. Натака, в сущности, утрачивает свою мифическую основу — миф заменяется исторической легендой (как у Вишакхадатты в "Перстне Ракшасы") или буддийской (как у Харши в "Счастье нага"), а позднее — эпическим сказанием. В ней явственнее обозначается интерес к этической проблематике. Пракарана в значительной степени теряет свой бытовой характер и, по-видимому, начинает выходить из моды. Зато натика становится очень популярной и окончательно превращается в легкую, динамичную пьесу, построенную на увлекательной интриге.
Решающую роль в оформлении этого жанра сыграло творчество Харши (VII в.), в особенности — его драма "Ратнавали". Следуя Бхасе, Харша пишет свою пьесу на сюжет, заимствованный из цикла сказаний о царе Удаяне. В разработке же сюжета он почти полностью повторяет "Малявику и Агнимитру" Калидасы: здесь тот же мотив инкогнито героини, случайно оказавшейся в царском гареме; те же тайные свидания устраиваемые ловкими слугами; то же заточение героини царицей и, наконец, заключительное узнавание.
Но при всем внешнем сходстве "Ратнавали" с ее древним прототипом в ней легко заметить значительное отступление от канона гуптской драмы. Дело в том, что изображение чувства, так занимавшее древних драматургов, отступает здесь на второй план. У Харши акцепт переносится на само действие, оно развертывается стремительно, легко, изящно, остроумно построенными эффектными ситуациями, включая путаницу переодетых героинь, уловки слуг, устраивающих свидания героя, выступление иллюзиониста и прочие перипетии. Многие из этих эффектных сценических положений были усвоены более поздними драматургами. Вообще эта пьеса пользовалась у средневекового зрителя огромным успехом, а теоретики неизменно оценивали ее как образцово построенную драму.
Напротив, у Бхавабхути (VIII в.), другого великого средневекового драматурга, заметно тяготение к продолжению древней традиции именно в области разработки эмоциональной линии. Принципы изображения остаются, в сущности, теми же. Но у Бхавабхути, во-первых, значительно возрастает экспрессивность в передаче чувств, а во-вторых, появляется тенденция к изображению ужасного и вообще всяких эмоциональных потрясений. Пьесы его еще в большей степени, чем драмы Калидасы, приближаются к мелодраме. Это впечатление усиливается, между прочим, и тем, что Бхавабхути, стремясь к углублению эмоционального звучания, полностью снимает в своих патаках смеховой элемент, исключая из них традиционный образ видушаки. Любопытно, что видушаки нет и в пракаране Бхавабхути "Малати и Мадхава". Вообще эта пьеса весьма далека от древней пракараны типа "Глиняной повозки". Не говоря уже о том, что смешное сведено здесь к минимуму, вся пьеса в целом, с характерным для нее смешением обыденного и чудесного, представляет собой скорее романтическую сказку, чем бытовую драму.
В "Малати и Мадхавс" особенно отчетливо проявляется еще одна характерная особенность стиля Бхавабхути — страсть к огромным описательным монологам, иногда растягивающимся на целый акт. Описания, великолепно построенные, яркие, экспрессивные (достаточно указать на пятый акт с его гротесковыми картинами), делают, однако, пьесу статичной и более приспособленной для декламации, чем для исполнения на сцене. В этом уже явственно видны черты наступающего кризиса классического театра [1].
Ю. Алиханова
Бхаса [2]. Убиенная во сне Васавадатта
Фрагменты
Действующие лица
Удаяна,царь ватсов.
Яугандхараяна,его министр
Пратихара-церемониймейстер.
Васантака, шут.
Студент.
Стражи.
Васавадатта,супруга Удаяны.
Падмавати,сестра Даршаки, царя Магадхи [3].
1
Переводы произведений классической индийской драматургии на русский язык имеют почти двухвековую традицию. В 1791–1792 годах Н. М. Карамзин опубликовал в издававшемся им "Московском журнале" пролог и четыре действия драмы Калидасы "Шакунтала". Этот же перевод был опубликован еще дважды — в 1802 году в перепечатке "Московского журнала" и в 1818 году в журнале "Пантеон иностранной словесности". Оригиналом для перевода Карамзина послужил прославленный немецкий перевод Г. Форстера. Именно этот перевод стал началом широкого интереса европейской общественности к индийской классической литературе и вообще к духовной жизни Индии, но и он был выполнен с перевода, сделанного, правда, непосредственно с санскрита классиком английской индологии В. Джонсом.
Лишь в 1846 году появился первый перевод индийской пьесы на русский язык с санскрита. Выполнил его один из пионеров отечественной индологии К. И. Коссович, друг В. Г. Белинского. Это была аллегорическая пьеса Кришнамитры (XII в.) "Торжество светлой мысли". Коссовичу же принадлежит и первый русский перевод "Глиняной повозки" Шудраки, опубликованный им под названием "Васантасена" в 1849 году в журнале "Москвитянин".
Продолжала в течение XIX века издаваться целиком и в отрывках по немецким и французским переводам "Шакунтала" (1868, 1890, 1893–1894), но в 1879 году появился первый перевод прославленной драмы непосредственно с санскрита, а в 1898 году перевод первого действия другой его пьесы "Мужество и Урвэши". В 1915 и 1916 годах появились широко известные переводы драм Калидасы, выполненные К. Бальмонтом, редактировавшиеся выдающимся индологом академиком С. Ф. Ольденбургом.
До настоящего времени практически единственными древнеиндийскими драматургами, популярными у советского читателя, оставались Калидаса и Шудрака. Драмы первого в переводе К. Бальмонта были переизданы
в 1956 году; "Глиняная повозка" Шудраки появилась сначала в 1938 голу в переводе с немецкой обработки Л. Фейхтвангера, а затем, в 1956 году, в переводе с санскрита В. С. Воробьева-Десятовского и поэта В. С. Шефнера. Вполне правомерно рассматривать этот перевод, часть которого воспроизводится и в данном томе, как начало нового этапа в переводах классической индийской драматургии на русский язык. Кроме этой пьесы и части уже публиковавшегося перевода С. И. Липкина, все остальные произведения на русский язык переведены впервые.
Проблема художественного перевода с санскрита до сих пор решалась по преимуществу эмпирически и часто исходя не из объективных предпосылок, а из субъективных представлений о том, чем могла или должна быть жизнь общества, отразившегося в том или ином произведении. К сожалению, до сих пор теоретически эта область остается неосмысленной, хотя определенный опыт уже накоплен. Почти все публикуемые ныне переводы носят экспериментальный характер. Есть несколько наиболее важных в этой области проблем, которые еще предстоит решить переводчикам. Грамматический строй санскрита таков, что позволяет в минимальные рамки двухстрочной строфы укладывать весьма богатое — и идейно и художественно — содержание, требующее при переводе на русский язык значительно большего объема. С другой стороны, санскритский стих обладает такими формальными признаками, которые не могут быть воспроизведены пи по аналогии, ни в тех же самых объемах. Даже переводчики с санскрита на современные индийские языки вынуждены вместо четырехстрочной строфы обращаться к шести- или восьмистрочной, хотя, казалось бы, они наиболее близки к традициям древнеиндийской литературы. Следовательно, вопрос должен решаться не на путях эквилинеарности или искусственного приспособления русского языка к требованиям формы санскритского, а на путях наиболее полной передачи художественных и идейных характеристик переводимого с санскрита произведения средствами русского языка и стиха. (примечания к разделу "Индия" — И. Серебряков)
2
До начала XX века Бхаса был известен главным образом по имени. В 1910–1911 годах индийский филолог Ганапати Шастри нашел тринадцать ранее не известных пьес на санскрите и на основании ряда формальных признаков приписал их Бхасе. Об этом драматурге, как и о многих других классиках древнеиндийской литературы, нельзя найти какие-либо надежные биографические данные, начиная со времени его жизни. Его относят к разным эпохам, но наиболее надежной вехой является упоминание его имени в прологе к пьесе Калидасы "Малавика и Агнимитра", где автор назвал Бхасу в числе своих предшественников, и, следовательно, его можно отнести ко времени не позднее V века. Предполагается также, что по касте Бхаса принадлежал к касте прачек, одной из самых низших.
Из числа пьес, обнаруженных Г. Шастри, лишь три считаются достоверно принадлежащими Бхасе — "Увиденная во сне Васавадатта", "Клятва Яугандхараяны" и "Бедный Чарудатта". Первые две написаны на сюжеты о популярном герое фольклора и исторических преданий царе Удаяне, а последняя, очевидно, послужила прототипом для "Глиняной повозки" Шудраки. На русский язык переводится впервые. Перевод выполнен по изданию "Bhasanatakacakre Svapnavasavadatta. A. Sanskrit Drama in six acts attrbuted to Bhasa. Critically edited with Introduction, Notes and Translation by C. R. Devadhar". Poona, 1957.