Так написал он, и отрок спрятал эти стихи себе за пазуху.
"Что-то делает теперь эта девушка... " - побеспокоился Гэндзи, но, хорошенько поразмыслив, не велел ничего ей передавать.
Легкое платье было все пропитано благоуханием дорогой женщины, и Гэндзи неустанно прижимал его к себе.
Когда Когими явился домой, сестра его поджидала и стала ему выговаривать:
"Это ужасно, что произошло! Я его кое-как обманула, но толков нам не избежать. Положение безысходное. И о тебе самом-то что подумает Гэндзи?" - стыдила его сестра.
Когими страдал и от одной стороны, и от другой, но все же вытащил записку, набросанную Гэндзи, и та все-таки взяла и прочла.
"Что он подумает теперь об этой пустой скорлупке - о моем платье? Верно, скажет, что оно так же загрязнено, как одежда ребенка с побережья Исэ", - и ужасно сердилась.
Та, младшая, также все время чувствовала себя в смущении. Никто ничего не знал, и она тайком от всех погружена была в рассеянную задумчивость.
При виде проходившего Когими у нее захватило в груди, - но вести от Гэндзи - не было.
"Значит, не любит!" - должна была бы подумать она, но по своей доверчивости только печалилась этому.
Та же - жестокая, хоть и успокоилась уже, все же, видя такую глубокую любовь Гэндзи, не могла вполне совладать с собою, хоть и не была она той, о которой поется:
"Если б той я была, что раньше... " "Если б смогла переменить себя самое я!"
На том же листке бумаги она написала:
IV Вечерний лик
Это было в ту пору, когда Гэндзи тайком навещал даму, жившую в районе шестого проспекта. Выехав из дворца, он задумал проведать свою прежнюю кормилицу, которая сильно занемогла и постриглась в монахини, и добрался до ее жилища на пятом проспекте.
Ворота, куда можно было ввести экипаж, оказались закрытыми, и Гэндзи, послав слугу позвать Корэмицу, сам стал разглядывать картину той неприглядной улицы, что была перед ним.
Рядом с домом кормилицы стоял чей-то новый деревянный забор, и поверх его видны были решетчатые жалюзи; они были на четыре-пять футов приподняты кверху, и сквозь них свежо белелись занавески. Оттуда выглядывало несколько миловидных женских лиц.
Женщины толпились там, силясь приподняться повыше, и Гэндзи - представившему себе их во весь рост - они показались ужасно высокими. "Кто это такие?" -подумал он, заинтересовавшись.
Своему экипажу он приказал придать самый простой вид, передовых скороходов с ним не было, так что Гэндзи, совершенно спокойный за то, что его никто не узнает, принялся разглядывать этот дом.
Створчатая решетка ворот была открыта, и взор беспрепятственно проникал внутрь: то было бедное жилище, - и Гэндзи почувствовал жалость. Ему вспомнились слова стихотворения: "На свете целом... " Но для путника, уставшего от скитаний, и это - терраса из яшмы!.. По сплетенной ограде, красиво ползли зеленые ветви вьющихся растений.
Белые цветы - в горделивом одиночестве - раскрывали свои смеющиеся глазки.
"У путника издалека... спрошу... " - промолвил тихо Гэндзи, и один из его слуг тут приблизился к нему и заметил:
"Эти белые цветы зовутся Югао ("Вечерний лик"). Имя у них - как у людей... На какой невзрачной ограде приходится им Цвести!"
И в самом деле: в этих неприглядных местах, где кругом стояли лишь одни маленькие домики, где всё - и то и это шаталось от ветхости, они вились по шатающемуся карнизу кровли.
"Бедные цветики! Сорви мне один!" - сказал Гэндзи слуге.
Тот вошел в ворота, что были открыты, и стал рвать цветы. В этот миг из входной двери, сделанной - между прочим - до-вольно изящно, вышла миловидная девочка в одежде из легкого желтого шелка и в длинной юбке. Она поманила рукою слугу.
Подавая ему белый, сильно надушенный веер, она проговорила:
"Подай цветок вот на этом! Цветочки так, без веток, будут наверное, некрасивы... "
Тут в воротах показался Корэмицу и сам подал цветы Гэндзи.
"Никак ключ не могли найти! Простите, пожалуйста. Хоть тут и некому узнавать вас, но все же неудобно стоять так на улице и ждать!.. " - извинялся он.
Гэндзи ввел экипаж и сошел на землю. У больной собрались: монах - старший брат Корэмицу, зять старушки - правитель провинции Микава, ее дочь; и все они были очень рады посещению Гэндзи и были превыше всякой меры ему благодарны. Монахиня, кормилица Гэндзи, приподнявшись на ложе, обратилась к нему:
"Мне жизни не жаль, но с одним расставаться тяжело: с возможностью вот так видеть вас и служить вам. Это все должно измениться! - думала я с горечью и все время боролась со смертью. Но вот - потому ли, что приняла я священные обеты - только жизнь вновь вернулась ко мне. Теперь, когда вы, вот так, побывали у меня, когда я вас повидала, теперь я готова с чистым сердцем предстать пред божественным светом Амида", - сказала она и, ослабевшая от болезни, заплакала.
"Я сам очень горевал, что тебе в последнее время так сильно недужится. Теперь же ты еще приняла постриг, и это совсем уже грустно... Живи подольше, дождись того, как я достигну высоких чинов! В горних обителях рая ты, конечно, возродишься благополучно, но я слышал, что если люди здесь, на земле, оставляют хоть в чем-нибудь чувство неудовлетворенности, это причинит им страдания там", - говорил Гэндзи со слезами.
Даже урод и тот в глазах кормилицы своей представлялся бы безгранично привлекательным, - а тут был сам Гэндзи, которого она выходила и которому служила! Он был так дорог ей, она с такой признательностью о нем помышляла, что все время, сама того не замечая, проливала слезы.
Корэмицу с братом были очень недовольны: "Если ей так трудно расставаться с этим миром, от которого она сама же отрекалась, то чего же еще расстраивать господина?" - толковали они между собой, подсев друг к другу и бросая на нее косые взгляды.
Гэндзи был очень расстроен:
"Еще в раннем детстве я был покинут один на этом свете дорогими мне людьми; много народу заботилось обо мне, но к тебе я привязался сильнее, чем ко всем другим. После, когда я стал взрослым, я был связан своим положением и не мог поэтому более видеть тебя по утрам и вечерам; не мог и навещать тебя, когда того хотелось. Однако, долго не видя тебя, я всегда скорбел в своем сердце: "Если б на свете неизбежной разлуки не стало!" Так Обстоятельно беседовал он с нею, и благоухание от его рукавов, которыми он отирал свои слезы, наполнило ароматом все уголки помещения. И даже дети старой монахини, до этого времени ворчавшие на нее, и те смягчились: "Поистине, - подумали они, завидная судьба у нее - быть кормилицей такого господина!"
Отдав приказание возносить в дальнейшем моления о здравии больной, Гэндзи отбыл из дома кормилицы, и при выходе, распорядившись Корэмицу о факеле, стал рассматривать полученный с цветами веер. Видно было, что этот веер был в постоянном употреблении и весь пропитался приятными духами дамы. Тут же оказалась и красивая надпись:
Написано было небрежно и спутанными знаками, но так как здесь чувствовался изящный вкус, то Гэндзи, против ожидания, это стихотворение понравилось.
"Кто живет здесь по соседству? Ты знаешь?" - спросил он у Корэмицу.
"Ну! Господин мой опять за свое!" -подумал тот, но сказать это прямо не решился.
"Хоть и живу я здесь вот уже пять или шесть дней, но все время был занят ухаживанием за больной и поэтому о соседнем Доме не имел никакого понятия", - дал он неутешительный ответ.
"Ты, кажется, предполагаешь, что здесь затронуто мое любовное любопытство... Но дело в том, что мне хотелось бы кое о чем спросить в связи с этим веером. Поищи кого-нибудь, кто знает эти места, и узнай!" - повелел ему Гэндзи.