Начинается с того, что идут не только публикации бывших заключенных, это ещё – пол‑беды; но идут публикации присно разрешаемых, как Горького. Но публикации такие, что волосы встают дыбом. Например, поднимается из-под спуда и публикуется в журнале “Огонёк” статья Горького 1921 года “О русском крестьянстве”. Начинает он так: “Мне очень тяжело всё, что я думаю о моей стране, точнее говоря, о русском народе, о крестьянстве – большинстве его. Прошу понять, что я никого не осуждаю, не оправдываю, я просто рассказываю, в какие формы сложилась масса моих впечатлений. Мнение не есть осуждение и если мои мнения окажутся ошибочными, это меня не огорчит”.
Горький к этому времени уже достаточно пожил за границей и, надо сказать, что его впечатления о загранице совершенно совпали, например, с впечатлениями Льва Тихомирова (при всей их противоположности).
При Александре III Тихомиров записался в записные монархисты; а начиная с 1917 года, стал просто ждать смерти; смерть медлила и только в 1923 году Господь его прибрал. В частности, о своих заграничных впечатлениях Тихомиров пишет так – что “мы в России (революционеры) считали себя европейцами, а мы были недоумками. Мы‑то думали, что дело европейское – разрушать до основания, а здесь я убедился, что дело европейца – строить, и строить, и строить и строить на века. Я увидел эти глыбы из нетесанного камня, из которых слагаются не дом даже, а забор”.
Это правильно и об этом же напишет потом Иван Солоневич, что у каждого западного хозяина всегда есть феод; он же – феодал, только мелкий; он никогда не жил общиной; он никогда не водил хороводов, никогда не плел венков, никогда не купался в прудах и никогда не ходил стенка на стенку – он окапывался.
Вот и Горький – “Земля в руках человека (фундаментальные постройки Европы – В.Е.) и человек, действительно, - владыко её. Это впечатление всасывается ребенком Запада и воспитывает в нем сознание ценности человека, уважение к его труду и чувство своей личной значительности, как наследника чудес, труда и творчества предков”.
Тихомиров дальше продолжает: “Почему у русского человека ничего подобного быть не может? Он не хранит дедовского дома, потому что дедовский дом еще при жизни деда два раза сгорел и корова сдохла”. И вообще, русский человек живет в атмосфере веселой относительности. Как выражался Блок – “веселый ужас” свойственен в глубине души “каждому русскому человеку”.
И снова Горький пишет: “Такие мысли, такие чувства не могут возникнуть в душе русского крестьянина. Безграничная плоскость, на которой тесно сгрудились деревянные, крытые соломой деревни, имеет ядовитое чувство опустошать человека, высасывать его желанья. Выйдет крестьянин за пределы деревни, посмотрит в пустоту вокруг него и через некоторое время чувствует, как эта пустота влилась в душу ему”.
О ком это он пишет? – О себе. У других вот это чувство безграничного простора, наоборот, вызывает чувство свободы. Говорят, у Бога всего много. В России тоже всего много.
“После ужасающего безумия европейской войны (Первой мировой, которую тогда называли “Великой” – В.Е.) и кровавых событий революции, теперь эти едкие парадоксы всё чаще вспоминаются мне. Но я должен заметить, в русской жестокости эволюции, кажется, нет, формы ее как будто не изменяются”.
В этом отношении Горький неожиданно сходится с М. Волошиным, чья “Россия распятая” вышла впервые в том же 1991 году:
При добродушьи русского народа,
При сказочном терпеньи мужика
Никто не делал более кровавой
И страшной революции, чем мы.
“Летописец XVII-го века, то есть, Смутного времени, рассказывает, что мучили так – насыпали в рот пороху и зажигали его, а иным набивали порох снизу; женщинам прорезывали груди и, продев в раны веревки, вешали на этих веревках. В 1918 и в 1919 годах точно так же делали на Дону и на Урале; вставив человеку снизу динамитный патрон, взрывали его.
Думаю, что нигде так не бьют женщин так безжалостно и страстно, как в русской деревне; и, вероятно, ни в одной стране нет таких пословиц‑советов: бей жену обухом, припади, да понюхай: дышит – морочит, ещё хочет; жена дважды мила бывает – когда в дом ведут, да когда в могилу несут; на бабу да на скотину суда нет; чем больше бабу бьешь, тем щи вкуснее.
Я спрашивал активных участников гражданской войны – не чувствуют ли они некоторой неловкости, убивая друг друга? – нет, не чувствуют: у него ружье, у меня ружье, значит, мы равные. Ничего, побьем друг друга, земля освободится.
Внутренняя война – это ничего. Вот война против чужих – трудное дело для души (это говорит один командарм Красной армии). Я Вам, товарищ, прямо скажу, русского бить легче: народу у нас много, хозяйство у нас плохое – ну, сожгут деревню, чего она стоит? Она бы и сама сгорела бы в свой срок. И, вообще, это наше внутреннее дело, вроде маневров, для науки, так сказать. А вот, когда я в начале той войны попал в Пруссию, - Боже, до чего мне было жалко тамошний народ, деревни ихние, города и, вообще, хозяйство. Какое величественное хозяйство разоряли мы по неизвестной причине – тошнота. Когда меня ранили, так я почти рад был, до того тяжело смотреть на безобразие жизни.