Это говорит человек по-своему гуманный; он хорошо относится к своим солдатам, они, видимо, уважают и даже любят его”.
Ещё раз повторим, что запрещённые вещи относятся не к тому времени, когда они были написаны, а к тому времени, когда они выходят на свет. Это произведение вышло семьдесят лет спустя в 1991 году, и оно именно было рассчитано на читателя 1991 года.
Человек, который взялся ему, мёртвому, возражать, оказался живой – Борис Можаев (маленький, маленький деревенщик), автор повести “О Федоре Кузькине”. Его возражение тоже опубликовали в том же журнале “Я теряюсь…” - и он действительно растерялся, то есть, возражение очень слабое.
После этого, как сказал бы Блок, нам становится “беспощадно ясно”, что приходит какая-то совсем другая эпоха.
Придётся вернуться назад на двести лет и вспомнить, когда начиналась литература. Она началась тогда, когда Господь сдвинул светильник Свой с его места, как наказание за петровщину, а светильник – это Церковь (Апок.гл.2). После этого литература взяла на себя другую миссию – косноязычное взывание к правде. До этого литература была служанкой: служанкой проповеди, служанкой полемики, служанкой истории, служанкой исторической повести, как “Слово о полку Игореве”; потом она стала переряженной госпожой. И вот теперь обнаружилась некая растерянность – косноязычное взывание к правде остается, но оно не востребованное, оно стало восприниматься как спектакль в последнем действии.
Поэтому писателей конца 80-х и начала 90-х годов можно назвать “последние”. Пожалуй, всё-таки наиболее чистый и заливистый голос оказался у Виктории Токаревой. Еще в 1989 году в журнале “Новый мир” (№1) была опубликована ее первая повесть “Первая попытка” (ее литературный дебют). На 1991 год приходится ее бенефис, после чего ей тоже достанется уходить со сцены.
Кто же она такая? – Не востребованный Чехов. Вот это точный, точный - даже не штрих, а как бы блик, движок. Например, сказать о Хрущеве, – что “выступал он у каждого столба, можно было его не бояться, звать “кукурузником”; в конце концов, его сняли с работы”. То, что его сняли с работы – это абсолютно точно.
Потом, когда она пишет вполне сочувственно про Брежнева, но как! – “Напуганный Пражской весной (1968 год), Брежнев старался, чтобы ничего не менялось” (она даже не называет “застойный период” - и так всё ясно).
Потом, когда встанет Андропов, то сказано – “Андропов оживил в людях надежды, но это начало совпало с концом его жизни”. Потом Черненко, который стоял на своей трибуне, зажавши обеими руками уши – “не то уши грел руками, не то об уши ладони грел. И было не понятно, зачем этого старого, больного человека поставили на этот ответственный пост”.
Дальше начинается, уже не рассказанный ею, но невольно вспоминаемый анекдот: – Почему поставили в Генсеки Горбачева? – Потому что никто не хотел умирать.
Но это всё-таки был дебют. Какая у нее героиня? Героиня у Токаревой - это то, что когда-то называлось “женщина-труженица”, то есть, очень талантливая и очень трудоспособная баба, но ей досталось умереть от рака груди, причина которого - стрессы, получаемые на работе. (Эмансипация‑то для кого же проведена?).
В бенефисе героиня уже похлеще, которую уже не достанешь личным несчастьем. Из тех, которая проходит огонь, воду и медные трубы. Медная труба состояла в том, что она 1938 года рождения и папенька довольно быстро ушел. Прошла война, прошла школа (они коренные москвичи) и в 18 лет, то есть при Хрущеве, поступает в музыкальное училище, а затем и в Гнесинку. В Гнесинке, кстати, нашли себе приют многие из уцелевших, вроде Николая Пейко, женатого на княжне Оболенской.
В музыкальном училище героине встречается первая любовь, которая оказывается единственной. Эта первая любовь оказывается женатой. Получилось так, что он ее, походя, соблазнил. От этого соблазна она забеременела, но испугалась не того, что придется растить ребенка одной, а того, что еще одна накрутка в их несчастной семье. Она солгала матери, что задержалась на концерте Евгения Малинина, а сама сделала аборт.