— Что же еще вы чувствуете, ваше боголюбие? — спросил преподобный Серафим, когда Мотовилов рассказал о мире, воцарившемся в его душе, когда поведал о необыкновенной сладости, когда рассказал о необыкновенной радости, переполняющей сердце.
— Теплоту необыкновенную… — ответил Николай Александрович.
— Как, батюшка, теплоту? Да, ведь, мы в лесу сидим. Теперь зима на дворе и под ногами снег, и на нас более вершка снегу, и сверху крупа падает… Какая же может быть тут теплота?
— А такая, какая бывает в бане, когда поддадут на каменку и из нее столбом пар валит…
— И запах такой же, как из бани?
— Нет… На земле нет ничего подобного этому благоуханию…
— И сам я, батюшка, знаю это точно, как и вы… — улыбнувшись, сказал преподобный. — Я нарочно спрашиваю у вас, так ли вы это чувствуете… Сущая правда, ваше боголюбие. Никакая приятность земного благоухания не может быть сравнена с тем благоуханием, которое мы теперь ощущаем, потому что нас теперь окружает благоухание Святаго Духа Божия…
Уже в конце беседы преподобный Серафим напоминает Мотовилову слова Спасителя: “Сыне, даждь Ми сердце твое, а все прочее Я Сам приложу тебе”, и говорит, что в сердце человеческом может вместиться Царствие Божие.
Но он не только напомнил, он показал это, чтобы Николай Александрович поведал об этом и всем нам…
И случилось это в 1831 году, когда по всей России бушевала холера.
Воистину Царствие Божие внутри нас…
7
реподобный Серафим так глубоко и полно стяжал своими подвигами Дух Святый, что мог, мысленно помолившись в сердце Господу Богу, попросить Его удостоить своего собеседника телесными глазами увидеть сошествие Духа Святого… И собеседник видел это.
Он мог приказать своей духовной дочери Елене Васильевне Мантуровой умереть вместо брата, поскольку Мишенька еще очень нужен был для окончательного устроения Дивеевской обители, и Елена Васильевна умерла за брата…
Близкие Елены Васильевны оплакивали ее, а преподобный Серафим удивлялся.
— Кабы видели вы, как душа-то ее на небо летела… — говорил он. — Как птица вспорхнула… Херувимы и Серафимы расступились…
Так жил этот великий угодник Божий, так он и завершил свой земной путь.
В воскресенье, 1 января 1833 года, в последний раз пришел он в последний раз в больничную церковь, деньги на которую собирал еще будучи послушником, поставил свечи перед всеми иконами, причастился Святых Таин и, когда завершена была Литургия, простился с братией. Всех благословил, всех поцеловал, всех утешил…
Замечено было крайне изнеможение его. Но был преподобный бодр и радостен…
После литургии он беседовал с сестрой Ириной Васильевной из Дивеева и передал ей 200 рублей на покупку хлеба для обители.
Затем принял иеромонаха Феоктиста из Высокогорской Арзамасской пустыни.
— Ты уж отслужи здесь… — сказал он, прощаясь с ним.
— Недосуг оставаться, батюшка… — ответил Феоктист. — Домой в обитель попадать надо.
— Ну и ладно… — сказал преподобный Серафим. — Завтра в Дивееве отслужишь…
Не поняв его слов, иеромонах отправился в путь. На ночлег он остановился в Вертьянове возле Дивеева. Утром уже двинулся было дальше, но тут оборвалась завертка у саней и пришлось остановиться. Тут и застала его весть о кончине преподобного. Плачущие дивеевские сестры попросили его отслужить панихиду по старцу…
Но это утром, а в тот воскресный день инок Павел, имевший свою келью в другой половине избы, в которой размещалась келья преподобного приметил, что преподобный трижды выходил из кельи к тому месту, которое было выбрано им для своего погребения. Подолгу стоял он там каждый раз, глядя в землю.
Вечером Павел слышал за стеной пасхальные песни: “Воскресение Христово видевше”, “Святися, святися новый Иерусалиме”… Его поразило, как много духовной радости было в этом пении.
Отца Павла беспокоило всегда, что преподобный Серафим уходит из кельи, оставляя в ней множество горящих свечей. Беспокойство было оправдано, потому что вся келья была завалена легковоспламеняющимися холстами, которые во множестве приносили преподобному местные крестьяне.