А она посмотрела на меня внимательно и пальцем погрозила.
— Чего-то, — говорит, — ты не то, мил-человек, сделал. Спрятался от тебя Серафимушка. С ним такое бывает. Не от тебя первого прячется.
А я тогда письмо одно подписал… Чтобы так сказать, демократические свободы от России защитить… Не хотел его подписывать, но так получилось, неудобно было отказаться — попросил меня человек подписать, которому я обязан был…
Я, конечно, про письмо это помнил, но старушкин намек мимо ушей пропустил. Пожал плечами, перекрестился, поставил свою свечечку у образа Богородицы и домой пошел.
Но все равно на душе как-то не хорошо было…
В общем, мучился я, мучился, а потом снял телефонную трубку и позвонил своему знакомому, который меня то письмо попросил подписать.
— Так вот, — говорю, — и так… В общем, извини, но подпись ты мою, пожалуйста, вычеркни.
— Ты что? — знакомый мне отвечает. — Ты понимаешь, о чем меня просишь? Письмо уже туда, наверх ушло. Ты соображаешь, что о тебе там подумают, если я специально попрошу твою подпись снять. Уж лучше бы тебе тогда вообще его не подписывать…
— Лучше… — говорю. — И все-таки ты позвони. Сними мою подпись.
— Ну, смотри… — говорит знакомый. — Я тебя предупреждал.
— Я понял… — говорю. — Но ты всё-таки позвони.
И только повесил трубку, как-то сразу легче на душе стало, словно груз какой сбросил. Лег спать, заснул сразу и вот, понимаешь, удивительный сон приснился, будто стою я дома у себя перед иконами и молюсь…
— Святый праведный отче Иоанне! Святый угодниче Божий Николай! Святый преподобный Сергий! Молите Бога за мя грешного… Святый угодниче Божий Пантелеимоне, святый отче Александре…
И так, кланяясь каждому образу, добрался я до иконы преподобного Серафима Саровского.
У меня точно такой же образ, как там, в церкви, дома висит…
— Святый угодниче Божий… — сказал и остановился — имя его не могу вспомнить!
— Прости, — бормочу, — отче! Сам не знаю, как такое случилось… Прости мя, грешного!
И так стыдно, так ужасно стыдно, что, кажется, от стыда бы сгорел, если бы не услышал:
— Россию только не забудьте, детушки… Меня забудьте, а ее любите.
И, как всегда во сне, не понятно: то ли прозвучал голос от образа Серафима Саровского, то ли сам я подумал это, но проснулся…
Уже утро.
И так светло, так ясно на душе от всех святых в земле Российской просиявших…
6 мая 2001. СПб. Николай Коняев
М.Меньшиков. Лев и Серафим
огребение Льва XII совпало с открытием мощей св. Серафима Саровского. Около останков "святейшего" и святого западный и восточный христианский мир еще раз задумываются о судьбе человеческой, о вечных задачах нашего суетного и скорбного, — но если захотим — величественного и блаженного бытия.
Запад и Восток как будто разошлись в определении святости. Запад взял живого священника, облек его в белоснежные ризы, окружил его царственным поклонением, возвел на единственный "всемирный" престол, возложил на него тройную, сверхчеловеческую корону, дал в руки ключи от царства небесного, нарек святейшим и непогрешимым… И все же в конце концов получилась фикция, действительная лишь пока верующие немножко лицемерят. Ведь в сущности никто из католиков, кроме людей темных, не верит серьезно ни в престол папы, ни в тиару, ни в ключи, ни в непогрешимость почтенного старца, по рождению — бедного тосканского дворянина, каких сколько угодно. Восток христианский наоборот — ровно ничего не дал своему святому при его жизни. Купеческий сын, каких тоже сколько угодно, он сам почувствовал с ранних лет равнодушие к миру, где величие измеряется титулами и коронами. Их ему, правда, не предлагали, но он отказался и от того малого, что доступно многим: от возможности богатства, известности, влияния, от радостей семьи и общества. Наш святой от всего отказался по правилу: "отдай все и ты получишь все". Он отказался (в монашестве) от своей воли. Он пренебрег цивилизацией и ушел в пустыню, в состояние первобытное. Как отважный исследователь, что стремится к северному полюсу, наш святой шел на поиски великой цели и тоже к некоей неподвижной точке, вокруг которой вращается ось мира. Он шел вперед, но в сущности он возвращался. От задавленного суетой и ложью человеческого общества он возвращался к состоянию естественному, вечному, стихийно-чистому, к состоянию той святости, в которой, по представлению церкви, мы все рождаемся.