Я зашипела, сунула уколотый палец в рот. Всего-навсего иголка, торчащая из мотка ниток, но следует быть осмотрительней, девчонка могла играться в серьезные игры, подозревать, что в ее жилище кто-то явится, и натыкать игл, возможно, отравленных… чушь! Или нет, в эти времена ядами травили крыс и жен. Но где ей хранить ценности, кроме как не среди нижнего белья?
Но открытия мои были так себе по значимости. Я с досадой швырнула обратно в коробку очередные панталоны, захлопнула крышку. Все, что скрыто от посторонних глаз, держится на честном слове, все штопано-перештопано, порой даже нитками, не подходящими по цвету. Зато все, что помогает пускать пыль в глаза, как только что пошито. На что ты надеялась, курочка? Что какой-то граф выпадет из кареты, тебя увидев, и поползет за тобой на коленях, умоляя сию же секунду стать его женой?
Я осмотрела шкаф от и до, даже попыталась его отодвинуть, что было полным безумием, и тут же мне заколотили в стену:
— Барышня! Гнева Владычьего побойтесь, ночь на дворе!
Визгливый женский голос перекрыл рев младенца, и я раздосадованно отступила. Соседка еще раз для острастки стукнула в стену, но разбираться не пришла. Может быть, все же существовали какие-то границы между мной и остальными жильцами этой конуры, хотя я могла быть в гораздо более отвратительном положении как минимум материально.
Сна не было ни в одном глазу, желудок сводило от голода, я начала чувствовать холод, но я не успокоилась, пока не обследовала всю комнату от и до и даже, почти отчаявшись, не поднесла первую попавшуюся книжку к лампе и не проверила, нет ли пометок. Ничего, никакой информации, вся моя жизнь — чистый лист, и не знаю я ничего кроме того, что меня бросили родители, у меня долги и платить мне нечем.
Что если к заговору я непричастна, подумала я, садясь на холодную, влажную кровать, и Ветлицкий сам не поверил своей удаче, когда я согласилась на предложение, а не встала в позу оскорбленной невинности? Или когда тебе сперва показывают палача, соглашаешься на все что угодно?
Я поднялась, подошла к печке, примерила поленца: одно было слишком длинным, второе помещалось как раз впритык. Я пошарила рукой — дверца не закрывается, и так и оставила. На меня навалились усталость, апатия, скользкий страх, я попятилась обратно к кровати, чувствуя, что на глазах закипают слезы… Эй, эй, разводить сопли не время, какого черта! Я закусила губу до боли — не помогло, я уже рыдала как институтка и дрожащими пальцами расстегивала пуговицы на курточке.
Самое паршивое, что слезы мешали думать. Я пыталась их не замечать, но вместо холодного анализа ситуации, в которой я оказалась — неважно как, неважно почему и даже неважно, чем все это кончится — мне лезли абсолютно не нужные в данный момент мысли. Обида на родителей, на дядю — какого дядю? — на тетку, которая гнобила меня почем свет, на всех и вся, словно весь свет был передо мной виноватым. Я чувствовала себя не собой настолько, что от всего остались одни ощущения — холод, внезапно такой, что пальцы стыли, резь в желудке, песок в глазах, мне не подчинялись даже мысли, и как я ни прикрикивала на себя, ревела только сильнее.
Способность реагировать на внешние раздражители вернулась лишь тогда, когда до меня дошло, что в дверь стучат, и первым в грудь заполз страх, следом — стыд: я полураздета, но не открыть дверь не могу. «Куда!» — заорала я телу, но оно уже возилось с задвижкой.
— То, барышня, — грубо сказала дородная, видно, недавно родившая женщина и сунула мне в руки тарелку с чем-то горячим. — Хоть поешьте. И реви не реви, а Аксинья Прововна вас выселит, ежели не заплатите. Уже и дворник человека приводил, комнату смотрели…
Я вцепилась в тарелку и разревелась еще сильнее. Женщина расплывалась, а я стояла, не зная, как дверь закрыть. Стыд и позор!
Стыд и позор, что в ситуации, когда я между палачом и улицей, я реву как идиотка, вместо того чтобы что-то сделать. Подумать, на худой конец, и потом…
У меня все-таки хватило ума сперва отнести тарелку на стол, а потом вернуться и закрыть дверь. Женщины уже не было, и некому было сказать «спасибо». Почему я сразу ее не поблагодарила?
Что происходит, в конце концов?
Я хлебала кислые, но очень вкусные щи, пусть постные, но горячие, чувствовала, как в тело понемногу приходит тепло, и успокаивалась. Никогда в своей взрослой жизни я не рыдала просто так — всегда была тому причина, и как правило, она была посерьезнее, чем житейская задница. Но Софья Ильинична поела, воспряла духом и позволила мне завладеть ее бестолковой головой.