Нет, говорю тебе, Гонсало, меня сердечно радует это маленькое торжество. Ибо хоть я и не любитель церемоний, но я и не враг празднеств. Торжественное шествие разряженных людей, стечение народа; ликуют, звонят в колокола; ликуют и стреляют вперемежку: сердце при этом всегда умиляется, и я не сетую на людей за то, что они думают этим почтить святых и даже возвеличить господа.
А мне все мнится, что я не довольно делаю для Клаудины. Как могу я в достаточной мере выразить, что она царица над всеми моими владениями, над всеми моими людьми, надо мной самим… Разве я не должен дать ей почувствовать те качества, которые отличают ее от прочих людей, раз она этого сама не чувствует и как будто не имеет ни малейшего понятия, что ей нет равных в мире? Это спокойствие духа, это внутреннее достоинство, это участие к судьбам других, эта чувствительность ко всему прекрасному и доброму… Не говори, что я отец: я только гляжусь в нее, как в зеркало… Знаешь! Все мои домочадцы, все, что ее окружает, даже завистливые племянницы, и те перед ней склоняются.
Разве у меня нет глаз и сердца? Правда, я смотрю на все не как отец, не как любовник, и все же я понимаю, какая это благодать — быть отцом или поклонником такой девушки. Заметил ли ты, что все торжество, все сегодняшнее великолепие больше смущали ее, нежели радовали? Во всю свою жизнь не видал я более трогательной картины смирения, чем она, во всех своих украшениях. Но и еще был при этом кой-кто, кому уединенная дубрава была бы более по сердцу, чьим чувствам журчание вод и шелест листьев, говорили бы больше, чем трубы и веселое пенье.
Кого ты имеешь в виду?
Педро!
Педро?
Разве это тебя удивляет? Педро, который с тех пор, как впервые увидел Клаудину, отбился от рук, Педро, которого ты, вероятно, раз сто ловил на том, как он озирается по сторонам, потирает руки, мнет шляпу…
Ну, и что же…
Итак, ты должен считать, как и я, что это — партия для твоей дочери… Чему ты улыбаешься?
Всегда-то мы, старики, кого-нибудь сватаем!
Я ношусь с этой мыслью и наяву и во сне. Впрочем, всему свое время. Ты прав, что закрываешь один глаз, а другим смотришь.
Когда я так поглядываю на них, я вспоминаю цветущие дни моей юности, и мне становится хорошо на душе.
Я тоже думаю, что они себя недурно чувствуют за этим занятием. Лишь бы только Педро не забывал при этом о нашем главном деле!
Ему еще не удалось ничего разведать о брате?
Ему-то? Тоже нашелся разведчик! Он так влюблен, что если ты спросишь его, который час, то он не знает, в каком кармане у него часы. Ей-богу, не выбивайся я из сил и не хлопочи, мы бы с места не сдвинулись.
Между нами, Бастиан. Ты что-нибудь разузнал?
Только не говори никому. Если приметы не лгут, то я изловил птичку, за которой мы так страстно гоняемся. Здесь неподалеку он живет весело и припеваючи. Сегодня утром я намекнул об этом Педро, так, полусловами. «Но не будем портить праздника», — сказал я. «Ах, Клаудина!» — вздохнул бедняга из глубины сердца, точно хотел вымолвить: «К черту брата, приди в мои объятья!»
Я наблюдал за девочкой, я заметил зарождающуюся страсть в ее душе: это — такое прелестное зрелище, от которого просто молодеешь!
Ах, если бы мы уже осуществили свой замысел, который имеет такое значение для всего дома Кастельвеккио и от которого зависит отчасти и судьба Педро! Я так часто говорю ему: сеньор, будьте влюблены. Кто вам мешает? Будьте подле Клаудины. Кто вам препятствует? Только не забывайте совсем вашего долга перед самим собой, перед вашим семейством и перед светом. Ты думаешь, помогает?
Как лекарство, не правда ли? Успокойся, Бастиан, не так же ли поступали и мы со своими наставниками?
Нет, друг мой, я не то имел в виду. Неужели мы понапрасну совершили столь далекий путь из Мадрида сюда? Неужели мы вернемся домой посрамленные? И кто, как не я, должен нести вину за это? Я увещеваю его как порядочный человек. Как! Допустить, чтоб его брат одичал в распутстве, таскался по всей стране с игроками и бездельниками, обманывал больше девушек, чем иному на глаза попадалось, и затевал ссору чаще, чем пьяница облегчает пузырь!