— Ой, господи! — взмолилась Евдокия Фёдоровна. — Ничего-то я не знаю… Я ж беспамятная, старая… Ноги отекают… Вы уж отпустите дочку-то…
Переводчик задал ещё несколько вопросов, но она неизменно твердила, что она ничего не знает, и всё сводила разговор на то, что Клаша отощала за последнее время и что её требуется срочно подкормить.
Пожав плечами, переводчик сказал Штуббе, что старуха или дьявольски хитра, или не совсем нормальная. Тот брезгливо махнул рукой и приказал увести её обратно в камеру.
Ни на второй, ни на третий день Клаву на допрос не вызывали.
И когда утром в камеру зашла надзирательница, Клава спросила, не забыли ли про неё в тюрьме.
— Небось не забудут, — усмехнулась Пахоркина. — Не сразу, значит, исподволь подбираются… — Она помялась и тяжело вздохнула: — Благо бы ты одна попалась, а то и мать за собой потянула.
— Мама?! И её взяли? — вскрикнула Клава.
— Взяли… здесь она, в соседней камере.
Острая боль пронзила Клаву: её мать в тюрьме! Пусть допросы, пытки, издевательства, что бы там ни было. Клава готова перенести всё на свете, только бы чужие руки не тронули мать.
— Тётенька Марфа, родненькая, — забормотала Клава, хватая надзирательницу за руки. — Помогите маму увидеть! Хоть на минуту! Слово сказать!
— Тихо ты, не вопи! — сердито зашептала Пахоркина и оглянулась на дверь. — Мне что ж, жизнь не мила? На службе я, не где-нибудь. Ешь вот и ложись. — Она оттолкнула девушку и, забрав парашу, вышла из камеры.
Клава, обессиленная, повалилась на койку. Только в сумерки она услышала характерный звук: кто-то приоткрыл снаружи глазок в двери.
— Клаха, — позвала Пахоркина. — Подойди сюда. Поговори с матерью. Только недолго.
Клава припала к глазку. Было высоко, и ей пришлось подтянуться на руках. К отверстию в двери приблизился скорбный, усталый глаз матери.
— Мама, мамочка! — зашептала Клава. — Что они с тобой делают? Как они смеют?
— Ничего, доченька, ничего. Где ты, там и я…
— Если тебя спросят о чём, ты говори, что ничего не знаешь. Слышишь, мама?
— Слышу, доченька, слышу. Я так и говорю: я, мол, старая, глупая… Меня уже допрашивали.
— Так и говори, мама. Тебе ничего не будет. И нас скоро выпустят.
— Должны, дочка, должны. Ухожу я. Марфуша торопит… Дай ей бог здоровья, добрая она.
Глазок закрылся, и Клава осталась одна.
«За мной следят»
Странные дни переживала Клава. К следователю её по-прежнему не вызывали, и никто, кроме надзирательницы, в камеру к ней не заходил.
Днём Клаву стали даже выпускать в тюремный двор на короткую прогулку.
Потом коридорный просунул в дверной глазок карандаш и бумагу и объявил, что заключённой Назаровой разрешается переписка с родными и близкими.
Клава жадно схватилась за карандаш. Кому же написать? Варе Филатовой, Феде Сушкову, Ане Костиной? Конечно, она будет крайне осторожна и напишет в записке только о самых невинных вещах, которые ни у кого не вызовут никаких подозрений. Главное, ей бы только получить весточку от ребят и узнать, что они находятся на свободе.
«А вдруг их тоже схватили? — мелькнуло у Клавы. — И они здесь, в тюрьме, рядом со мной?»
Пожалуй, безопаснее всего написать Марии Степановне, сообщить ей, что они с матерью живы-здоровы и их, наверное, скоро отпустят домой. За таким письмом Клаву и застала Марфуша, принёсшая в камеру еду.
Клава поднялась ей навстречу.
— Спасибо вам. За встречу с мамой…
— А ты ладно, помалкивай, — оборвала её надзирательница. — Здесь и стены слышат.
Она покосилась на исписанный лист бумаги:
— Строчишь? Обрадовалась?
— А что? Разве переписка не всем разрешается?
— Да кому как, — ответила Марфуша и, помолчав, добавила: — Что-то к тебе начальство уж очень доброе. Ты пиши, да оглядывайся…
Надзирательница ушла, а Клава ещё раз перечитала написанные строки и задумалась. Правда, письмо было маленькое, совсем пустяковое, но, может быть, лучше не посылать даже и такого? И Клава порвала его на мелкие клочья.
Наутро Марфуша вызвала её из камеры в коридор и сухо бросила:
— Иди во двор. Тебе передачу принесли.
Клава с волнением спустилась со второго этажа вниз и вошла в кирпичный низкий флигель, где принимались передачи.
Решётка из толстых железных прутьев делила помещение пополам. По одну сторону решётки толпились заключённые, по другую — выстроилась длинная очередь женщин, девчат и парней, принёсших передачи.
Дородный полицейский принимал через окно в решётке очередную передачу, раскладывал на столе вещи и продукты, ловкими движениями мясника разрезал хлеб, мясо, сало, перетряхивал бельё, носки, портянки и, убедившись, что ничего недозволенного нет, вызывал к столу заключённого и вручал ему передачу.
— Следующий! — возглашал полицейский.
Следующим оказался Петька Свищёв. Посиневший от холода, в живописных опорках, в потрёпанном широком пиджаке, он просунул в окошко свёрток.
— Кому передача? — спросил полицейский.
— Назаровой. Клаве Ивановне, — как можно солиднее пробасил Петька.
Полицейский заглянул в список, что лежал перед ним на столе, и принялся «обрабатывать» посылку. Особое внимание привлекла бутылка из тёмно-зелёного стекла. Полицейский посмотрел её на свет, поболтал над ухом, потом, вытащив пробку, наклонил над ладонью: из горлышка потекло молоко.
Убедившись, что всё в порядке, он отодвинул продукты на край стола и крикнул:
— Назарова здесь?
Клава подошла к столу.
— Забирай передачу! Да, кстати… Вам разрешается свидание. Пять минут. Эй, малец! — позвал полицейский Петьку. — Иди вон туда, к решётке.
Сняв вязаную шерстяную кофту и сложив в неё передачу, Клава подошла к деревянному барьеру, что был сооружён метрах в двух от железной решётки. По другую сторону решётки уже стоял Петька. Лицо его дёргалось, глаза часто моргали, покрасневший нос шевелился: мальчишка собирался не то чихнуть, не то заплакать.
Клаве вдруг показалось, что Петька, забыв про всякую осторожность, сейчас начнёт рассказывать о ребятах, об их делах, о последних новостях в городе. Испугавшись, она заговорила первой, быстро и громко:
— Здравствуй, Петя! Расскажи, как тебе живётся? Холодно? Простудился, верно?
— Простыл малость… дома топить нечем. А так я хорошо живу! Вот молока тебе принёс, — в тон ей ответил Петька и, понизив голос, шепнул: — Там записка в пробке, записка…
Вдоль решётки со скучающим видом прогуливался молодой франтоватый полицейский, и Клава сразу приметила, что он настороженно прислушивается к их разговору.
— Спасибо, Петя, за молоко! — вновь громко заговорила она и выразительно подмигнула. — А как у вас с картошкой? Много накопали?
— Двенадцать мешков. На зиму с лихвой хватит. И капусты запасли, — разошёлся Петька, обрадованный тем, что Клава услышала его шёпот о записке. — Я и грибов насобирал и орехов…
— А зимой подлёдной ловлей рыбы займись.
— А как же! Я уже и пешню достал. Соберу компанию ребят. Дело у нас пойдёт.
— Пять минут кончились, — объявил полицейский.
— До свидания, Петя, — улыбнулась Клава. — Передай привет своей маме, ребятам. Скажи, что я жива-здорова.
— Ага! Всем передам! — кивнул Петька и вдруг припал к прутьям решётки: — Тётя Клава, а тебя скоро выпустят? А? Скоро?
— Давай, давай от решётки! — шагнул к нему полицейский. — Поговорил, и хватит.
Не помня себя, Клава поднялась в камеру. Едва захлопнулась тяжёлая дверь, она вытащила из горлышка бутылки пробку, развернула промокший комок газеты и извлекла из неё записку.
Она была без обращения и без подписи и написана рукой Вари Филатовой.
«О В. А. до сих пор ничего не известно, — прочла Клава. — Арестовали его родителей и А. К. В остальном всё в порядке. Ребята на старых местах. К Седому посылаем Кооператора. «Бесплатное приложение» не удалось. В этот день город бомбили наши. Получилось очень здорово: били точно по объектам. Сгорели два склада, разбиты орудия и в городском саду обрушился офицерский клуб.