Клава поняла, что отпираться бесполезно. Она схватила Пахоркину за руку.
— Скажите им, о побеге никаких разговоров. Запрещаю. Пусть берегут себя…
…Сейчас, с трудом согревшись от беготни по камере, Клава припала к двери. Что это за шум в коридоре, да ещё в такой ранний час? Может быть, заключённых куда-нибудь увозят или собираются вести в баню?
Вскоре в камеру вошла Пахоркина. Она была бледна, связка ключей дрожала у неё в руке, и она никак не могла засунуть их в карман.
— Что с вами? — спросила Клава.
— Ты уже встала… Вот и кстати. Приказано будить! — растерянно забормотала надзирательница и зачем-то пощупала печку. — Холодно, поди. Совсем дров не дают. А я уже Аню Костину подняла… Тоже приказано. И ещё мужчину из девятой камеры. Собирайся, Клашенька, не тяни. Позовут сейчас.
— А зачем, тётя Марфуша? — Голос у Клавы дрогнул. — Вы не знаете?
— Ох, Клашенька, откуда мне знать! Машина во дворе стоит. Грузовая. С крытым верхом. Я так гадаю: куда-нибудь в другое место вас переправят. Может, в Псков, может, в Порхов. Отсюда многих туда увозят.
Клава молча принялась собираться. Надела на ноги шерстяные носки, обула туфли, голову завязала белым платочком, замотала шарфом шею.
Пахоркина бестолково суетилась вокруг девушки, заглядывала под койку, под матрас, боясь, как бы Клава не забыла чего-нибудь из вещей. Достала из-под койки старенькие сношенные калоши и заставила Клаву надеть их на туфли, туже завязала ей шарф под горлом.
— Ты потеплее одевайся. Всё забирай с собой!
— Тётя Марфуша, а как же мама? — вспомнила вдруг Клава. — Нам же проститься надо. Позовите её в коридор…
— Как можно? — замахала руками надзирательница. — Начальство кругом. Лютые все, торопят…
У Клавы перехватило дыхание: вот она, наверное, самая страшная минута в жизни. Быстро сняв ватник, девушка стянула с себя серый вязаный жакет, согретый теплом её тела, и сунула его в руки Пахоркиной.
— Передай маме. И скажи… только не сейчас, потом. Скажи, что меня увезли.
— Да что ты, Клашенька? Тебе же самой тёплое пригодится. Дорога, видать, дальняя, а на улице морозец прихватывает.
— Может, не такая уж и дальняя, — с трудом выдавила Клава, чувствуя, как у неё холодеет всё тело.
Пахоркина вдруг всхлипнула и по-матерински обняла её.
— Назарова, выходи! — раздался в коридоре зычный голос.
Надзирательница, торопливо вытерев кулаком глаза, бросилась открывать дверь.
Клава, сунув руки в карманы и подняв голову, вышла в коридор и, конвоируемая солдатом, спустилась в тюремный двор.
Ночью, видимо, пуржило, у стен высились острорёбрые сугробы снега, белые дорожки ещё не успели запятнать следами.
Снежная белизна, голубые просветы в свинцовом небе, косо пробивающиеся лучи солнца ослепили Клаву, и, зажмурившись, она невольно остановилась.
Солдат подтолкнул её к грузовику.
Клава подошла к деревянной лесенке, приставленной к заднему борту машины, и поставила ногу на ступеньку. Двое других немецких солдат, сидевших в грузовике, словно по команде, попытались схватить её за плечи и втащить в машину.
Клава спокойно отвела их руки и сама поднялась по лесенке вверх.
Солдаты с лязгом закрыли задний борт, опустили брезент, и машина, круто развернувшись, тронулась со двора.
Клаву качнуло, бросило к боковому борту, потом с силой прижало к чему-то живому.
— Кто здесь? — спросила Клава.
— Я это! Я… — раздался возбуждённый шёпот. — Узнаёшь?
— Аня! — обрадовалась Клава. — Костина!
Девушки схватились за руки. В машине, крытой брезентом, было полутемно, и они почти не видели друг друга.
Сотни наболевших вопросов, выстраданных за долгие недели пребывания в тюрьме, слов, мыслей, догадок теснились в голове у каждой, но девушки понимали, что они не одни в машине, и только молча сжимали друг другу руки.
И всё же молчать было невозможно.
— Клавочка, куда это нас? — шёпотом спросила Аня.
— В другую тюрьму, наверное. А может быть, в лагерь, — не очень уверенно ответила Клава.
— А почему нас так мало едет?
— Прекратить разговор! — сиплым голосом прикрикнул один из солдат. — Запрещено!
Девушки замолчали.
Машину подбрасывало на ухабах, мотало из стороны в сторону.
У Клавы появилось неудержимое желание узнать, куда их везут. Она осторожно приоткрыла край брезента: машина мчалась городской улицей.
Вновь сипло и раздражённо закричал солдат. Клава опустила брезент, но через минуту, притянув к себе Аню, прижалась губами к её уху.
— А кто ещё с нами тут едет?
— Шошин, — еле слышно ответила Аня. — Тот самый, помнишь?
«Шошин?!» Клава едва не вскрикнула. Ещё бы ей не помнить Шошина! Так, значит, он жив и находился в той же тюрьме, что и она с Аней. А теперь их даже куда-то везут в одной машине. Почему же тогда Штуббе устроил Клаве очную ставку с Ключниковым, а про Шошина не упомянул ни слова, как будто его и не было в тюрьме?
Клава ничего не понимала.
А может быть, Шошин знает, что случилось с Володей Аржанцевым? Вот сесть бы к нему поближе, расспросить обо всём. И пусть солдаты хоть лопнут от злости… Теперь уж, наверное, всё равно…
Клава даже придвинулась к переднему борту, где сидел Шошин. Но не успела она его окликнуть, как машина пошла под уклон, потом, замедлив ход, развернулась и встала.
Солдаты, выскочив из грузовика, принялись стаскивать с него брезент. Яркий свет хлынул в машину.
Привстав на колени, Клава встретилась взглядом с Шошиным. Маленький, с высохшим, с кулачок, лицом, заросший рыжеватой щетиной, он смотрел на неё печальными, слезящимися глазами.
— Шошин, скажи нам… — умоляюще шепнула Клава.
— Давно собирался… не мог, — отрывисто заговорил Шошин. — Слушайте вот. Не дошли мы тогда. На засаду нарвались. Парень ваш герой. Бой принял. Погиб смертью храбрых. А Ключников — трус оказался, тля…
Раздалась команда: «Встать!»
Девушки поднялись и встали у края машины. Придерживаясь за борт, с трудом распрямил свою спину Шошин.
И только тут все они заметили, что грузовик находится на Базарной площади. Невдалеке высилась громада собора с пробитым снарядом куполом, нависал над рекой цепной мост, посеребрённый инеем; виднелся за торговыми рядами верхний этаж школы имени Ленина.
А на фоне собора проступала высокая, в форме огромной буквы «Г», тёсанная из свежих сосновых брёвен виселица, и с перекладины свисали три верёвочные петли.
У Клавы потемнело в глазах, а Аня, увидев виселицу, вся сникла, словно подбитая птица, и еле слышно вскрикнула.
Обняв за плечи подругу, Клава крепко прижала её к себе.
— Держись! Не оглядывайся! Смотри лучше на людей.
Цепь полицаев широким кольцом окружала машину, а за ними толпились женщины, старики, ребятишки. Казалось, весь город собрался в это морозное декабрьское утро на площади. А ещё дальше виднелись подводы приехавших на базар крестьян, и на них тоже стояли люди.
Разорвав цепь полицаев, к грузовику подошла открытая легковая машина.
С сиденья поднялся высокий сутулый немец и, не опуская мехового воротника шинели, монотонным голосом принялся читать приговор.
Потом переводчик зачитал приговор по-русски.
— «За содействие коммунистам, партизанам и бандитам, — донеслось до Клавы, — за сопротивление новому порядку присуждаются к смертной казни через повешение…»
В толпе ахнули.
Грузовик проехал немного вперёд и встал под перекладиной виселицы. Верёвочная петля коснулась Аниной шеи. Девушка вскрикнула и прижалась к Клаве.
— Выше голову, Аня! Не гнись! Вспомни Володю! — Клава брезгливо кивнула на окружавших машину гитлеровцев. — А они — мразь!
И она бережным жестом, словно мать, понукающая ребёнка сделать первый шаг, отстранила Аню от себя.
Девушка, стиснув зубы, выпрямилась и встала под петлю.
Клава окинула взглядом площадь. Женщины в толпе плакали, кто-то протягивал к ней руки, кто-то жалобно заголосил. Вон, кажется, и знакомые: Самарина, тётя Лиза, Елена Александровна… А вот и её друзья: Варя Филатова, Люба Кочеткова, Зина Бахарева. Глаза у них полны слёз. А кто это продирается сквозь толпу? Да это же Федя Сушков — всклокоченный, злой, он расталкивает всех плечами и что-то выкрикивает.